Маргарита ответила ему печальной улыбкой:
– Спасибо. Если бы все обстояло именно так, ему незачем было бы сочинять сказку о той женщине.
Филипп наклонился к Маргарите:
– Ты знаешь, кто она? Знаешь ее фамилию? Маргарита переплела пальцы. Она нервничала. После некоторого колебания она ответила:
– Руссо.
Филипп отшатнулся как от удара.
– Господи… Ты веришь, что эта женщина моя родственница?
Эдвард лежал в темноте, прислушиваясь. Он гадал, что могло его разбудить. Когда он явственно услышал всхлип, он вскочил с кушетки и подбежал к кровати, на которой спала Коринн.
Он зажег свечу на ночном столике и присел на край кровати, протянув руку к ее горящему лбу. Из уголков глаз ее текли слезы, увлажняя волосы у нее на висках, и грудь ее вздымалась от всхлипов.
Еще один ночной кошмар. За прошедшие две ночи ей несколько раз снились кошмары. Во сне она плакала и просила пощады.
Неужели она так страдает каждую ночь? Что это – демоны, порожденные горячкой, или муки проклятия?
Глядя на нее, Эдвард и сам невыносимо страдал. Возле свечи стоял небольшой таз с водой. Эдвард намочил в нем тряпицу и отжал. Затем он вытер Коринн лоб и щеки. Увы, он не мог остановить ее слезы, не мог облегчить страдания. Эдвард встал и стянул с нее одеяло. На Коринн была лишь легкая ночная рубашка, а в спальне было довольно прохладно. Может, ночной воздух остудит ее, прогонит наваждение? Она всхлипнула и свернулась калачиком, поджав под себя ноги.
Эдвард выругался сквозь зубы. Он не мог смотреть на нее, съежившуюся от страха, не мог смотреть на ее дрожащие губы, на руки, сжатые в кулаки, которыми она пыталась отбиваться от осаждавших ее демонов.
Он сам непроизвольно сжал кулаки, и вода из мокрой тряпки закапала на его босые ноги.
Почему он не бежит отсюда, куда глаза глядят? Неизвестно, поправится ли Коринн хоть когда-нибудь. За четверо суток ему не удалось поспать спокойно ни одного часа, в результате хронического недосыпания он не мог нормально работать, а ведь до сих пор работа для него была самым главным в жизни.
– Ни одна женщина, какой бы ни была она соблазнительной, этого не стоит, – проворчал Эдвард и тут же раскаялся в своих словах. Вздохнув, он вернулся к больной, положил тряпку в таз, взобрался на кровать рядом с Коринн и сел, прислонившись спиной к золоченому изголовью.
Устроившись поудобнее, он, уворачиваясь от ударов ее кулачков, перехватил ее запястья одной рукой, другой крепко прижал к себе.
Коринн боролась отчаянно. Он даже удивился, откуда в такой хрупкой женщине столько силы. Но Эдвард держал ее крепко, лишь сжимая зубы, когда ему доставался пинок ногой, не допуская, чтобы Коринн его укусила, хотя она пыталась.
Ослабленная лихорадкой и недостаточным питанием, лишенная возможности дышать полной грудью в результате ожога легких, она вскоре выбилась из сил и обмякла в его объятиях. Потом у нее начался кашель. Приступ кашля сменился лихорадочной дрожью.
И вдруг по наитию Эдвард запел ей колыбельную – песню, которую помнил с детства. И, кажется, звук его голоса ее успокоил. Эдвард и сам немало удивился тому, что его прием сработал, и продолжил петь.
И в конечном итоге Коринн доверчиво прижалась к нему, вцепилась маленькими ручками в рубашку, щекой приникла к его груди. От нее все еще несло как от пьяницы, но Эдварду было все равно. Она была совсем хрупкой, и он едва чувствовал ее вес, однако она была теплой и нежной на ощупь. Эдвард блаженствовал.
Поэтому он был здесь, ради этого он солгал слугам Коринн, намекнув на то, что они были любовниками, чтобы его не погнали от нее прочь.
Так хорошо держать ее в объятиях, так славно. У Эдварда был любимый нож, и когда он брал этот нож в руки, он испытывал сходные чувства. Рукоятка ложилась в его ладонь так, словно была под нее сделана. Да, лезвие ножа обоюдоострое, и иногда случайно Эдвард ранил себя своим же ножом, но эти порезы были ничтожной платой за то, чтобы иметь такую уникальную, такую ценную вещь.
Однако с Коринн было даже лучше, чем с ножом. Он чувствовал в ней отклик, хоть она и находилась в забытьи. Ему грело душу сознание, что прикосновение его и голос пробились сквозь тот панцирь, в который она заключила себя, отгородившись от боли внешнего мира. Словно где-то в глубине ее жила та, что знала – он вполне ей подходит.
Эдвард почувствовал, что сердце ее застучало спокойнее, и его сердце тоже замедлило ритм. Вскоре они оба мерно дышали в унисон, и сердца их бились как одно. Он закрыл глаза и уснул.
Саймон улыбался – Линетт ворошила волоски у него на груди. Она лежала на боку, закинув ногу ему на бедро в опасной близости от его пениса. Кожа ее была такой шелковистой и гладкой, тела их были так тесно переплетены… Слишком острые ощущения для его детородного органа, который тут же возвестил о своей полной боевой готовности. У Саймона даже заныло в промежности. Если бы сегодняшняя ночь не была бы в ее жизни первой, он бы не задумываясь, овладел ею прямо сейчас. Но Саймон не хотел причинять Линетт боль и поэтому тянул время. Он смотрел на камин, закинув одну руку за голову, другой обнимая ее за голые плечи. Стоило ему опустить глаза и посмотреть на нее, как внутри у него все сжималось. Волосы ее во всем своем великолепии разметались по подушке, по плечам. Кое-какие пряди еще удерживали шпильки, но какие шпильки могут выдержать натиск страсти столь необузданной, как у Линетт?
В неистовстве страсти она была ошеломляюще красива. Линетт была неукротима в проявлениях своего темперамента, не знала она в эти минуты ни стыда, ни удержу.
Из всех женщин, которые перебывали в его постели, пожалуй, одна лишь Линетт видела в нем личность, а не просто доступного в данный момент любовника с достаточным уровнем мастерства и привлекательности.
После встречи с виконтессой Саймон не сомневался в том, что Линетт придется несладко. Ее ждет осуждение не одной лишь матери, но и всего общества, ибо, решившись отдаться мужчине до брака, она попрала основы морали. В кругу Линетт замуж принято выходить девственницей. Всю жизнь ее готовили к роли примерной жены, достойной уважения мужа уже потому, что она сумела сохранить себя для него, и сегодняшней ночью Линетт перечеркнула все, чему ее учили. Неужели она считает, что он, как Париж, «стоит мессы»?
– Почему арестовали твои счета? – спросила она, подняв на него глаза.
– Шантаж и грабеж, – сухо ответил Саймон, поглаживая ее шелковистое плечо. – Я подал в отставку, а они не хотят ее принимать.
– Они что, считают тебя своим рабом?! – В голосе ее звучало возмущение.
– Можно сказать и так, но это явление временное.
– Чего от тебя хотят? Что ты должен для них сделать? – Линетт села, прислонившись к изголовью, и скромно натянула на себя простыню, удерживая ее под мышками. Но стройные ноги ее при этом обнажились. Она поджала их под себя, однако от этого вид их стал не менее соблазнительным. Саймон не отказал себе в удовольствии полюбоваться ее ножками.
