— Не знаю. Забудь.
Протиснувшись мимо Джоела, Ленни устремился на кухню. Таня за ним.
— Ну конечно, проходите, располагайтесь, — прокричал им вслед Джоел, — вам ни в чем нет отказа. Mi casa es su casa…
[8]
— Он постоял немного и, убедившись, что сарказм пропал втуне, вышел на улицу, хлопнув дверью.
Двигаясь по направлению к ближайшему газетному киоску, он хмурился и гневно бормотал себе под нос. Неужто человек его возраста и положения не вправе рассчитывать на тишину и покой по утрам? Неужто он так много просит — час-другой для уединенных размышлений накануне весьма непростого разбирательства в суде? Джоел попытался успокоиться, переключившись на свою вступительную речь, но ничего не вышло — душевное равновесие было утрачено.
По большей части Джоел с приязнью взирал на мир, объясняя свою жизнерадостность не складом характера, но выстраданной политической позицией. Его любимое изречение принадлежало Антонио Грамши: «Пессимист по зову рассудка и оптимист по зову сердца». Хорошо бы эти слова выгравировали на могильном камне Джоела! Но, как ни печально, Ленни обладал редким умением вызывать помехи в позитивном мышлении своего отца. Стоило Джоелу учуять присутствие сына в доме, как настроение у него, обычно безоблачное, резко портилось: он мрачнел, дергался и предавался горестным сожалениям.
Двадцать семь лет назад, когда Ленни впервые появился на Перри-стрит, Джоел чрезвычайно увлекался идеей реформирования традиционных моделей семьи. Усыновление семилетнего Ленни — вовсе не буржуазная филантропия, утверждал Джоел, но подрывная деятельность: акт протеста в пользу более прогрессивной «клановой» системы воспитания, которая со временем заменит репрессивную семейную ячейку. Выяснилось, однако, что Ленни исходно не приспособлен к клановому общежитию. Ребенком он терроризировал домашних дикими воплями. Подростком торговал наркотой прямо с крыльца родительского дома и регулярно попадался на воровстве в магазинах. Наконец, когда он повзрослел, мелкие отклонения от нормы вызрели до убогих, расхожих и очевидно неискоренимых дурных привычек. Джоел бы не расстраивался — по крайней мере, не расстраивался бы так сильно, — если бы Ленни направил свои бунтарские порывы на борьбу за идеалы. Скажем, сбежал из дома, чтобы присоединиться к сандинистам, или разгромил парочку-другую призывных пунктов американской армии. Но пока беспутность парня не послужила ни одной великой цели, не считая удовлетворения его личных капризов. «С Ленни не все в порядке» — такой эвфемизм предпочитала Одри, когда сына в очередной раз выгоняли из дорогого колледжа, или увольняли из организации «Жилье для всех»,
[9]
куда она сама же его пристроила, или когда он, куря крэк, поджигал себе волосы, или предавался недозволенному сексу с товарищем по несчастью — пациенткой реабилитационной клиники. Эти безобразия Одри списывала на травмы, полученные Ленни в раннем детстве. Но Джоел был сыт по горло психологическим трепом. О чем тут говорить, парень — лживый, никчемный прохвост, и баста!.. Ну, еще и горькое напоминание о провальном эксперименте.
По дороге домой Джоел сочинил несколько изысканно колких фраз, которыми он уязвит Ленни и Таню, но, вернувшись, обнаружил кухню пустой. Колин с Джулией отправились глазеть на достопримечательности, а молодые люди исчезли наверху, оставив на столе размокшие стаканы. Сердито ворча, Джоел выкинул стаканы в мусорное ведро, включил кофе-машину и потащился в гостиную просматривать газеты.
В этот утренний час свет с улицы почти не проникал в гостиную, и сперва Джоелу пришлось обойти комнату, включая настольные лампы. Многие нынешние обитатели Перри-стрит, отстроенной еще в восемнадцатом веке, решили проблему низких потолков и парадных комнат, выходящих на север, порушив внутренние перегородки и превратив первый этаж в необъятную кухню-столовую. Но Джоел и Одри презирали подобные причуды в духе яппи. Среди людей их поколения право на комнаты, залитые солнечным светом, не считалось данным от рождения, а дизайн интерьеров, несмотря на всю солидность и востребованность этого бизнеса, приравнивался к пустым хлопотам. За долгие годы в доме скопилось множество произведений искусства и сувениров, привезенных из путешествий и с политических мероприятий: флаг Африканского национального конгресса, подписанный Оливером Тамбо;
[10]
портрет Джоела в грязноватых разводах, написанный ветераном восстания заключенных в Аттике;
[11]
ковер ручной работы со сценами из истории сопротивления палестинского народа — но ни один предмет не был приобретен из соображений эстетической ценности. Диванчик для двоих, обитый горчичным твидом-букле, подарила мать Джоела. Гигантская горка вишневого дерева и хранившаяся в ней коллекция миниатюрных китайских туфелек была получена в наследство от тети Марион. А посеребренными подставками для дров, игриво расставленными вокруг заложенного камина, с Джоелом расплатился клиент.
Опустившись в кресло, Джоел принялся «разделывать» газеты, вычленяя сообщения о себе самом и сегодняшнем судебном заседании, — глаз у него был давно наметан на такого рода поиск. В статьях «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», в целом правдиво излагавших суть дела, упоминалось его имя, но без комментариев. В «Нью-Йорк пост» он обнаружил редакционную статью, в которой его кратко характеризовали как «наемного радикала с длинным перечнем заслуг на ниве антиамериканизма» и «человека, чьи собако-павловские левацкие рефлексы в нынешнем политическом климате, по счастью, изрядно притупились».
Посидев с минуту над стопкой газет, он предпринял вторую попытку с целью проверить, не пропустил ли чего-нибудь. Много лет защищая отверженных, Джоел научился не только предвидеть, но и смаковать враждебное внимание со стороны. По этой враждебности он измерял важность и полезность своей работы. («Джоел никогда так не радуется жизни, — говаривала Одри, — как тогда, когда ему желают смерти».) В 1980-х, во время процесса над Аль-Саддави, которого подозревали в убийстве влиятельного хасидского раввина Косе и чьим адвокатом был Джоел, его противники собирали митинги и заклеивали Нью-Йорк плакатами «Литвинов: еврей, ненавидящий евреев». Они даже грозили убить его детей. По таким меркам неприязнь, вызванная делом Хассани, выглядела прискорбно вялой: одна угроза взорвать офис Джоела в окраинном районе Нью-Йорка (квалифицированная полицией как «неподтвержденная») да малочисленный пикет, обозвавший его «предателем». И одно-единственное упоминание в «Пост». Он снова просмотрел редакционную статью. Впрочем, его назвали антиамериканистом, уже неплохо.
На лестнице раздались шаги его жены.
— Иди сюда, детка, — крикнул он, — «Пост» открыл на меня охоту!
