— Дороже жизни, — пробормотал Артур. Это признание удивило его самого гораздо больше, кажется, чем Эдриена. Он вовсе не собирался говорить ничего подобного, но слова эти невольно сорвались с его губ и были произнесены прежде, чем он успел их остановить.
— Она шотландка. И вдова одного безземельного бедняка. Она… она ничто.
— Прошу прощения, — удивился Эдриен, — очевидно, для тебя она очень даже что-то.
Тогда Артур взглянул на своего друга, уверенный, что увидит на его лице какие-либо признаки осуждения, намек на то, что он не примет Керри.
Он ничего такого не увидел.
Но зато он увидел на лице Эдриена черты аристократизма и спокойное выражение, а в голосе услышал выработанное годами искусное безразличие. Без сомнения, Эдриен пытался вникнуть в эту странную ситуацию, пытался в ней разобраться. Но как ему объяснить? Как объяснить Эдриену, что Керри перевернула всю его жизнь?
— Ты помнишь, — тихо начал он, — тот вечер, когда мы вчетвером сопровождали Алекса в оперу? В тот вечер он впервые появился в своей только что абонированной ложе.
Некоторое время Эдриен смотрел на виски в своем стакане.
— Я ясно помню это, — ответил он, посмотрев на Артура. — Очень ясно. Филипп, как обычно, выпил слишком много бренди.
— В таком случае ты, конечно, вспомнишь, как он сверх меры разозлил Алекса, приведя в его ложу мисс Дафну.
Эдриен опять кивнул.
Артур посмотрел на огонь в камине. Он прямо воочию видел Филиппа в ложе, его белокурую голову, склоненную к Дафне, — он объяснял ей содержание оперы. Алекс — герцог, человек, уважающий приличия, — был мертвенно бледен. Дафна — одна из подопечных мадам Фарантино, женщина, которая ублажала мужчин из аристократических кругов в тайном борделе позади кабачка Тома О'Шантера. Она была любовницей Филиппа, а в те дни он сильно увлекся ею, и увлечение это могло соперничать разве что с его пристрастием к бренди.
Алекс пригласил четырех повес с Риджент-стрит в свою ложу на открытие оперного сезона. Это было время, когда «Тайме» редко выходил без упоминания об их подвигах. Во время увертюры Филипп исчез, а потом появился под ручку с Дафной в самом неподходящем месте — в паузе, когда все толпились в ложе, чтобы нанести визит или в надежде быть представленными герцогу. Алекс был в ярости из-за выходки Филиппа и растерян, но ничего не мог сделать, иначе вышел бы скандал.
— Я страшно рассердился тогда, — продолжал Артур. — Когда я позже упрекнул Филиппа за его недостойное поведение, он посмотрел на меня, словно я в чем-то его разочаровал. Помню, я подумал, что это довольно странная реакция на мое возмущение. «Ты же общаешься с женщинами вроде Дафны, — сказал он мне. — Или ты полагаешь, что женщины, на которых ты ездишь верхом, настолько незначительны за пределами твоей постели, что им нужно отказывать даже в таких простых удовольствиях, как музыка?»
Артур замолчал, вспоминая, как почувствовал тогда себя униженным, и не в последнюю очередь еще и потому, что в этой отповеди Филиппа заключалось зерно истины. Эдриен молчал, ожидая, когда Артур продолжит свой рассказ.
— Конечно, я относился к этой женщине с достаточным уважением, — признался он, мысленно спросив себя, является ли это истинной правдой. — Но оперная ложа Алекса? Это нельзя себе представить, нельзя объяснить. Я должен был думать о его репутации: он был новоиспеченным герцогом и старался соответствовать своему титулу. Многие пришли бы в восторг, если бы он допустил промах. Я сказал все это Филиппу и напомнил ему, что Дафна не должна забывать, кто она такая и что само ее присутствие нанесло ущерб важной работе моего брата, которая заключается в проведении общественных реформ, ставящих перед собой цель помочь именно таким женщинам, как она.
— Не сомневаюсь, что он в ответ только посмеялся, — пробормотал Эдриен.
— Он сказал: «В таком случае, Артур, твой брат подсовывает нам фальшивые реформы, если говорит, что намерен помочь таким людям, как Дафна. Потому что Дафна — живое, дышащее человеческое существо, такое же дитя Господа Бога, как ты или я. Она так же заслуживает его уважения, как и всякий другой, но если она не настолько хороша, чтобы сидеть в его ложе, значит, нет надежды, что ее можно спасти от таких людей, как твой брат».
Артур посмотрел на Эдриена.
— Керри действительно что-то для меня — она из того слоя общества, с которым, как я всегда думал, мне никогда не придется соприкоснуться, человек, не принадлежащий к моему классу, человек, чье появление в свете может запятнать доброе имя моей семьи. И все же она коснулась меня — коснулась так, что я почти не в состоянии это осознать и еще меньше описать. Она что-то для меня, да. Она все для меня — она живое, дышащее существо, такое же дитя Господа Бога, как ты или я, и так же заслуживает моего уважения, как и любой другой.
Эдриен, прищурившись, долго смотрел в глаза Артуру, а потом допил свое виски.
— Ну, тогда это делает ее чем-то и для меня. А теперь, надеюсь, ты вылезешь, наконец, из ванны, а я должен решить, что с ней делать.
Встав со скамьи, он с шутовским видом поклонился Артуру и направился к двери.
— Я не сомневаюсь, что Макс принес тебе лучшее из моей одежды, — улыбнулся он. — Мы будем вас ждать в Золотом салоне.
С этими словами он вышел, и Артур услышал, как он велит Максу принести еще бутылку из погреба, «потому что Кристиану виски весьма пригодится».
Он фыркнул и с головой погрузился в теплую воду.
Глава 18
Стоя перед зеркалом, в котором она отражалась с ног до головы, Керри еще раз повернулась, не веря своим глазам. Метаморфоза, которая произошла с ней, была просто… замечательной.
На ней было такое красивое платье, каких она никогда в жизни не видела и даже представить себе не могла. Оно было из бледно-голубого шелка, оторочено белым атласом — ни черным, ни серым, ни каким-нибудь еще угрюмым однообразным вдовьим цветом. Никогда она не выглядела такой элегантной. Даже волосы — миссис Дисмьюк, личная горничная леди Олбрайт, причесала ее влажные волосы, искусно скрутив их в толстый шиньон, и закрепила на затылке шпильками с бриллиантовыми головками.
Леди Олбрайт дала ей крупные жемчужные серьги, чтобы Керри надела их к ужину, и такое же ожерелье. Керри подумала, что жемчуга, которые она хранила как самое ценное, что у нее есть, в течение всех этих лет, выглядят такими ужасно мелкими и невзрачными по сравнению с этими. Неудивительно, что мистер Эбернети презрительно усмехнулся, когда она показала ему свои жемчуга, а потом небрежно бросил их в сейф.
Вспомнив об этом, она вдруг ощутила себя мошенницей и быстро отвела взгляд от зеркала — ей стало невмоготу смотреть на себя. Что же это она делает — притворяется леди? Ей так же не пристало носить прекрасную одежду, как и находиться в этом доме! Доме? Господи, да ведь это настоящий дворец, везде, куда ни глянь, золото, мрамор, хрусталь. Последние два часа ей казалось, что она попала в сказку, и она старалась не делать резких движений, боясь, что все это вдруг исчезнет.
