Именно в этот момент в спальню вошел Ахмет в сопровождении квадратного Пруписа.
Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего особенного не произошло, даже если произошло землетрясение, спросил негромко:
– Что здесь за бардак?
Наступила тишина.
– Он… на меня подло напал… – произнес Добрыня, стараясь подняться, но ноги его не держали.
Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.
– А ты что скажешь? – этот вопрос относился не ко мне – со мной никто не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.
– Добрыня его учил, – сказал чернявый.
– Я до этого подлеца… я до него… ему здесь не жить… – хрипел Добрыня.
– Топором учил? – спросил Ахмет.
Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.
– Он бы на танке учил… Он сначала новенького измордовал, – сказал он, – а потом велел руку целовать.
– А новенький руки не целует? – заинтересованно спросил Ахмет.
– Не любит.
Кто-то засмеялся.
Я так устал, словно весь день таскал тяжести – вот-вот упаду.
– А ты садись на койку, – сказал Прупис. – В ногах правды нет.
Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал ее – тряпка была влажная.
– Вытрись, – сказал он.
Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших обнаженных женщин в соблазнительных позах.
Я вытер лицо.
– Он подло не делал? – спросил Прупис у чернявого.
– Нет, только укусил Добрыню за руку.
– Ладно, сойдет.
Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением:
– Я молчал – я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет – сам виноват.
– Правильно, – крикнул кто-то. Весело, со смешком.
– Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.
– Он из-за койки, – сказал чернявый. – Армянин на ней спал, его кореш.
– Я знаю это лучше тебя, – сказал Ахмет. – Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?
Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.
– Тогда разрешите представить, Тимофей… Как тебя по фамилии?
– Хозяевами были Яйблочко, – сказал я.
– Дурак, – сказал Ахмет. – Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.
Но я уже тоже был не тот, как час назад.
– Пускай попробуют, – сказал я.
– Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.
Господин Ахмет почесал в затылке.
– Какую мы ему фамилию дадим? – спросил он.
– Чапаев! – крикнул кто-то издали. – У нас Чапаева убили.
– Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь…
– Пускай будет Ланселот, – сказал чернявый. – Ланселота у нас давно убили.
– Добро, – сказал Ахмет. – Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?
– Оправдаю, – сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая.
Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот… будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
– И на афише будет неплохо звучать, – сказал Ахмет. – Тимофей Ланселот.
В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
Когда кто-то из моих соседей – а их в комнате было более двадцати – просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь – пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.
Остальным до меня и дела не было.
Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака – здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.
– Проснулся? – спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. – Как спалось?
– Отлично, – сказал я.
Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
– Ты из любимцев, да? – спросил он.
Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
– Не хочешь, не говори – не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?
– Меня зовут Тимофеем, – сказал я. – Тимом.
– Странное имя. Никогда не слышал.
– Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
– Крестьянские дети? – Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.
– Значит, из инкубатора, – сказал сосед. – Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
– А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию.
– Россию покорили спонсоры, – сказал я.
– Зови меня Батыем, – сказал мой сосед. – А вообще-то я – Вова. Вова Батый, добро?
– А почему у нас имена какие-то дикие?
– Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
Значит, мы рыцари? А что это значит?
Вова Батый провел меня в умывальню – очередей тут не было.
В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
