Прупис выпрямился и закричал, чтобы принесли носилки. Я был свободен, так что подхватил носилки и побежал через поле.
Над полем висела тонкая светлая пыль. Мне пришлось пробегать совсем рядом с врагами, и я услышал, как тяжело они дышат. Они совсем не разговаривали – ни о победе, ни о раненых. Они ждали, когда можно будет продолжать бой и надеялись, что пауза будет достаточно длинной, чтобы отдохнуть.
Добрыня, видно, потерял сознание – он лежал в луже крови, и кровь продолжала течь. Судья на своем автокаре подъехал близко и смотрел на нас сверху. Прупис поднял голову и сказал судье:
– Не жилец!
Добрыня странно, тонко, по-детски простонал.
Я смотрел на его белое лицо и думал: тебе ведь была предсказана рана. Что это – умение заглянуть в будущее или принесение в жертву?
– Что стоишь? – прикрикнул на меня Прупис. – Каждая секунда на счету!
Я тут же развернул носилки и поставил на землю.
– На мой взгляд, его рана не смертельная, – сказал подъехавший судья.
– Я тоже так думаю, – согласился Прупис.
– Тогда убирайте скорее вашего рыцаря, – сказал судья. – Пора продолжать. Время идет.
– Ничего, продлите время.
– Публика сердится.
Только в этот момент я вновь услышал гул стадиона – он был иной: раздраженный, нетерпеливый.
Квадратный, невероятно сильный Прупис подхватил Добрыню под мышки. Голова его бессильно склонилась. Я взял Добрыню за ноги. Ноги были холодными. Мы положили его на носилки.
Нести носилки было тяжело.
Я видел, что рыцаря, сраженного Добрыней, тоже унесли на носилках.
Мы еще не успели скрыться за деревянной стенкой, как на поле вновь начался бой. Задрожала земля от тяжелой поступи рыцарей, взвыл стадион.
Добрыня приоткрыл один глаз.
– Как наши? – спросил он слабым голосом.
– Не вертись, – сказал Прупис. – И так тяжело тебя тащить.
– Уж тебе-то тяжело! – проворчал Добрыня, но закрыл глаза и замолчал.
Мы втащили Добрыню за деревянную загородку. Батый сидел там на земле, прислонившись к бетонной стенке, и пил из кувшина, который раб держал у его рта.
Поставив носилки на пол, Прупис тут же повернулся к полю, его куда более интересовала судьба боя, чем жизнь Добрыни и Батыя, и мне было неприятно, что он так бессердечен.
Но, проследив за его взглядом, я невольно вперился в картину боя – да и как же иначе, если ты видишь, что твоих товарищей прижали к краю поля и теснят эти ничтожные рыцари в ведрах.
Прупис выбежал на край поля и побежал по кромке, не смея ступить на газон, потому что судья внимательно следил за такими нарушениями. Прупис кричал, давал советы, и неизвестно, чем бы закончился этот бой, вернее всего, позорным поражением и полным избиением наших черными тиграми, если бы Илья Муромец не услышал Пруписа и не рванулся вперед в самую гущу вражеских рыцарей.
Ужасные удары обрушились на него с двух сторон – он пытался уклоняться от них, но некоторые все же достигали цели. Он обливался кровью, но продолжал отчаянно махать мечом, и, воодушевленные его примером, остальные рыцари тоже двинулись вперед, и вскоре битва уже кипела в центре поля.
Но Муромец не увидел конца этой схватки. Пораженный неисчислимым количеством ударов, он, наконец, упал и остался недвижим.
– Как там? – слабым голосом спросил сзади Добрыня.
– Муромца ранили, – сказал я, не в силах скрыть печаль.
– Не ранили – убили, – сказал Добрыня.
В этот момент раздался долгий прерывистый свист.
Подчиняясь ему, уставшие, запыхавшиеся воины с обеих сторон расходились, словно сразу забыв о существовании противника, а судья выехал на центр поля и в микрофон объявил ничью.
Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений, вызвало почему-то дополнительную суету посредников и слуг, которые бегали к кассам и разносили выигрыши.
– А чего они? – спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и вместе со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него была перевязана, но в остальном, как я понял, рана его не беспокоила.
– Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу – нашу или ихнюю. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.
– Рука не болит? – спросил я.
– Ночью будет болеть, – сказал Батый.
С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.
Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились, тащили за собой оружие, словно косари уже ненужные косы. Носилки были измараны кровью Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на кондитерской фабрике, и это не люди, а гусеницы, а носилки – это транспортер, который выплевывает ползунов.
Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.
Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим. Когда мы шли, его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил ее на грудь погибшему воину.
С трибун доносились крики.
– Нами недовольны, – сказал Прупис, – кто-то проиграл… И после паузы он добавил: – А кто-то выиграл.
– Может, его в больницу? – спросил я.
– Откуда здесь больница, мы же не жабы, – сказал Прупис.
Наше возвращение к автобусу было медленным и печальным. Добрыне помогли добраться до него товарищи. Хотя мне показалось жестоким заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.
За нами наблюдала толпа зрителей, которые не расходились – им интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:
– Вы их бросьте, чего падаль таскать!
– Заткнись, – зарычал Прупис.
Мы отнесли Муромца в автобус.
Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я увидел двух или трех спонсоров – они стояли чуть сзади и пожирали глазами нашу скорбную процессию.
В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.
Зрители расходились.
– Все на месте? – спросил Прупис.
– Господина Ахмета нет, – сказал я.
– И не будет, – ответил Прупис, – он делит бабки.
Раздался смех – прямо у меня из-под ног.
Я вздрогнул и чуть не свалился со стула – мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.
– У кого-нибудь найдется закурить? – спросил он. – Я думал – подохну без курева.
Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию.
Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.
