— Мы натворили черт — знает — что с моей головой, — прибавил
Рон. — Бо-о-же, как она болит!
— Ты уверен, что ничего? Совсем ничего?
Он думал о Норе.
Застрелил свою жену, да? — внезапно возникла мысль в его
голове.
— Ну-у-у… — протянул Каммингс и вдруг замолчал.
Гарднер стиснул трубку в кулаке.
— Ну что?
Свет в комнате внезапно показался ему слишком ярким, как
солнце вчера днем на пляже.
Ты что-то сделал. Ты сделал какую-то глупость. Что-то
безумное. Что-то ужасное. Когда ты научишься себя контролировать? Да и
научишься ли?
— Так что же случилось? — еще раз спросил он Рона. — Что я
натворил?
— Ты поспорил с какими-то ребятами в прелестном местечке под
названием «Каменная Земля», — сказал Каммингс и издал легкий смешок. — О! Боже,
как трудно смеяться, когда раскалывается голова! Ты помнишь эту забегаловку и
этих ребят, Джеймс, мой мальчик?
Джим ответил, что не помнит. Зато он помнил какое-то другое
место под названием «Братья Смит». Дело близилось к закату, это было… когда же?
в восемь тридцать? в без четверти девять? — через пять часов после того, как
они с Ронни начали вчера пить. Он помнил раскаты грома, помнил начало грозы — и
все. Провал.
— Ты так яростно с ними спорил, с этими ребятами…
— О Чернобыле? — перебил его Джим.
— Так ты помнишь!
— Если бы я мог все вспомнить сам, я бы не стал тебя
расспрашивать.
— Гард, с тобой все в порядке? — встревожился Рон. — Твой
голос звучит как-то не так.
Да? Ты прав, Рон, меня закрутил циклон. Он продолжает играть
мною, и никто не знает, когда же наступит конец.
— Все в порядке.
— Отлично. Один человек очень рад это услышать.
— Ты, что ли?
— А кто же? Да, так ты спорил с ними о Чернобыле и кричал,
что тебе жаль этих ребят, потому что они за пять лет все умрут от лейкемии. Ты
кричал, что атомную электростанцию в Арканзасе давно нужно стереть с лица
земли. Мне насилу удалось усадить тебя в кэб. Я довел тебя до дверей твоего
номера и оставил на всякий случай в шкафу бутылку. Ты уверял, что с тобой
полный порядок. Ты намеревался принять ванну и потом позвонить какому-то парню
по имени Бобби.
— Это не парень, а девушка, — растерянно поправил его
Гарднер. Он потер рукой шею и задумался.
— Все в порядке?
— Вполне. Не о чем беспокоиться.
Он положил трубку, и тут его пронзила странная, нелогичная,
почти абсурдная мысль: Бобби попала в беду.
Он медленно подошел к стулу и сел на него верхом. Идиот! Он
рассуждает о Чернобыле! Почему на земле столько идиотов?
Беги отсюда, Гард, — промелькнуло у него в голове. — Черт с
ним, с марафоном! Черт с Лучшей Подругой Поэзии шлюхой Мак-Кадл! Беги отсюда
сейчас же, пока не случилось ничего непоправимого. Потому что, если ты
останешься здесь, что-нибудь ужасное обязательно случится. Здесь везде кровь, даже
на луне.
Нет! Пусть он будет проклят, если убежит отсюда и вернется в
Мэн с этой болтающейся между ногами штукой. Только не он!
И потом, здесь эта шлюха.
Ее зовут Патриция Мак-Кадл, и Гард никогда еще в своей жизни
не встречал шлюху такого высокого класса.
У нее был контракт, основу которого составлял тезис: нет
игры — нет денег.
— Боже! — прошептал Гарднер и закрыл глаза руками. Он
попытался прогнать головную боль, отлично зная, что существует только одно
лекарство, но это лекарство одновременно является и отравой.
Он знал также, что все это очень плохо. Что его опять
закручивает циклон.
Джим Гарднер входил в состояние свободного падения.
Патриция Мак-Кадл была звездой их поэтического марафона. Ее
ноги были длинными, но излишне мускулистыми, нос — аристократическим, но
несколько длинноватым, чтобы считаться привлекательным. Однажды Гард мысленно
попытался поцеловать ее и ужаснулся: она могла бы проткнуть ему носом щеку. Ее
лицо было удлиненной формы, с короткими ресничками над серыми, как дождливое
небо, глазами. Любимые духи — «Мэйфлауэр».
В программу поэтического марафона она была включена в 1988
году, когда один из шести поэтов, намеревавшихся принять участие в поездке,
повесился на галстуке в собственном сортире.
У Патриции было двенадцать публикаций, и ее стихи нравились
публике. В марафоне она увидела отличный способ рекламирования себя и вскоре
сумела возглавить это предприятие.
Она перепробовала в качестве участников марафона многих
поэтов и менее чем за тридцать шесть часов до его начала пригласила наконец
Джима Гарднера.
— Ты все еще пьешь, Джимми? — спросила она его при встрече.
Джимми — он ненавидел, когда его так называли. Большинство людей звали его
Джим. Джим — это было нормально. И редко кто называл его Гард — кроме него
самого… и Бобби Андерсон.
— Пью помаленьку, — ответил он. — Но не очень много.
— В это нелегко поверить, — холодно возразила она.
— Ты всегда была недоверчивой, Патти, — заметил он, зная,
что она не любит, когда ее так называют, еще больше, чем он имя Джимми. Ее
пуританская кровь восставала против подобной фамильярности.
— Ты спросила просто из любопытства, или же у тебя есть
какое-нибудь предложение?
Конечно, он знал, и она знала, что он знал, что они могут
прийти к соглашению, но соглашение это вылилось в несколько странную форму.
Это был не брачный контракт, но нечто в этом роде. Джим
хотел приобрести к зиме неновую, но хорошо работающую печку, Патриция Мак-Кадл
хотела приобрести себе поэта. Боясь, что он нарушит их устное соглашение, в тот
же день она прикатила к нему из Дерри с контрактом, отпечатанным в трех экземплярах,
и нотариусом. Гард был несколько удивлен, что она не притащила с собой и
второго нотариуса на случай, если первый, к примеру, подвернет ногу.
Шутки в сторону. Он никак не мог сейчас разорвать этот
чертов контракт, потому что тогда ему не видать печки, как своих ушей. Более
того, эта стерва потащит его в суд и заставит платить не менее тысячи долларов
в качестве возмещения убытков, потому что в контракте было записано однозначно,
что он должен принимать участие в марафоне тридцать (30) дней.
И потом, она обязательно будет преследовать его. Самой ей
будет казаться, что причиной этому принципы, но на самом деле все это будет
из-за того, что он однажды назвал ее Патти.
