Анна.
Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собой
Лейтон-стрит.
Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.
Что ж, — подумал Гард. — Для тебя, Бобби. Только для тебя. И
начал читать «Лейтон-стрит» — спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял на
сцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.
Произведение было написано белым стихом. Верлибром.
Эта улица начинается там, где кончается жизнь.
Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.
Но, как и все дети в мире,
Они играют в «салочки» и «прятки».
Их беда только в том, что
Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…
Проходят дни, зима сменяет лето.
По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей,
Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.
Ведь их беда в том, что
Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…
Они вырастут, состарятся, и когда
Подойдут к последнему порогу,
За которым только вечность,
Они скажут:
Я так и не увидел ничего, кроме Лейтон-стрит…
Он не пытался «играть» свои стихи, он просто как бы
пересказывал их. Большинство из тех, кто сегодня вечером пришел послушать
поэтов, дружно пришло к единому мнению, что чтение Гарднера было самым лучшим.
А многие утверждали после, что ничего более прекрасного им никогда не доводилось
слышать.
Поскольку это было в жизни Джима Гарднера последнее
публичное выступление, это было особенно приятно.
Он читал около двадцати минут, и, когда закончил, в зале
воцарилась тишина. Ему пришло вдруг в голову, что ничего более бездарного он
еще не писал.
Внезапно кто-то в заднем ряду вскочил на ноги и восторженно
зааплодировал. Девушка в середине зала подхватила аплодисменты, что-то
выкрикивая при этом. Через секунду весь зал стоял на ногах и ожесточенно
хлопал. Гарднер ловил потрясенные взгляды собратьев по перу.
Но встали и аплодировали, как он успел заметить, не все.
Патриция Мак-Кадл продолжала сидеть с прямой спиной, крепко вцепившись руками в
сумочку. Губы ее были сжаты. Рот, казалось, стал совсем бескровным. Что, Патти,
съела? — злорадно думал Гард. — Это в твоем контракте предусмотрено не было?
— Спасибо, — кланяясь, бормотал он, беспомощно теребя в
руках рукопись, и быстро сбежал с помоста, заняв свое место рядом с Роном
Каммингсом.
— Боже, — прошептал Гарднеру Рон, не прекращая аплодировать.
— Мой Бог!
— Прекрати хлопать, болван, — прошипел Гарднер.
— Черт меня побери! Я не знаю, когда ты написал эту вещь, но
это великолепно! — сказал Каммингс. — И я ставлю тебе выпивку по этому поводу.
— Сегодня я не пью ничего крепче содовой, — ответил Гарднер,
хорошо зная, что лжет. Головная боль уже прошла. Успех совершенно исцелил его,
довершив начатое аспирином.
Аплодисменты постепенно стихли. На лице Патриции Мак-Кадл
застыло выражение, постепенно становившееся все кислее и кислее.
После удачно окончившегося вечера поэты дружной толпой
спустились в бар. Опьяненный успехом, Джим подсел к стойке. Возле него очутился
бармен.
— Я думаю, вы превосходно читали сегодня, мистер Гарднер.
Гард в задумчивости крутил в руках рюмку. «Лейтон-стрит»
посвящалось Бобби Андерсон, и этот парень за стойкой почему-то напомнил ему
Бобби, такую, какая она впервые появилась в университете.
— Спасибо.
— Думаю, вам нужно быть поосторожнее со спиртным. Это может
погубить ваш талант.
— Не переживайте, дружище. Я в полном порядке, — Джим выпил
рюмку водки и отошел от стойки.
Проходя через зал, он увидел Патрицию Мак-Кадл. Заметив, что
он смотрит на нее, она отвернулась, сердитая и высокомерная. В ее голубых
глазах блеснули стальные огоньки. Поцелуй меня в зад, фригидная сука, —
злорадно подумал он и шутливо отсалютовал ей рюмкой.
— Только тоник, да? Это что, тоник?
Возле него, как чертик из коробочки, возник Рон Каммингс. Он
улыбался дьявольской ухмылкой.
— Отстань, — слишком громко сказал ему Гарднер, и сидящие
вокруг люди стали оглядываться на них.
— Гард, старина…
— Я все отлично знаю, и перестань следить за мной, —
проворчал он, чувствуя, что голова его постепенно тяжелеет. Это не было похоже
на обещанную ему доктором головную боль: ощущение рождалось не в самой голове,
а где-то гораздо глубже. И оно нисколько не мешало.
Напротив, это было довольно приятно.
— Ты добился своего, — Каммингс кивком указал на Мак-Кадл. —
Она вне себя от гнева. Она с удовольствием выкинула бы тебя из группы, Джим. Не
давай ей повода.
— Черт с ней.
Кто-то окликнул Каммингса, и он отошел. Гарднер проводил его
взглядом и вдруг рассмеялся. Слезы, вызванные неудержимым хохотом, градом
покатились по его щекам. Люди вновь начали оглядываться на него. Какой-то
мужчина, с интересом глядя на него, выпил залпом рюмку водки, поперхнулся и
теперь безуспешно пытался откашляться.
Понемногу Гард начал брать себя в руки. Из соседнего
помещения доносилась громкая музыка, там собрались наиболее интересные люди,
присутствующие на сегодняшнем вечере. Прихватив блюдо с крошечными
бутербродиками-канапе, Джим направился туда. Проходя через зал, он никак не мог
преодолеть в себе ощущение, что дура Мак-Кадл, сидящая за одним столиком с их
беднягой конферансье, обсуждает сейчас его. Как, вы не знаете? Но это чистейшая
правда: он ударил ее. Прямо по лицу. Она сказала, что не станет обращаться в
суд. Кто знает, верное ли это решение? С тех пор он больше не бил женщин, — во
всяком случае, до сих пор. Но он вполне может проделать что-нибудь подобное
сегодня вечером, ведь он мастер на всякие эксцентрические выходки. И потом, вы
же видите, он не способен контролировать себя во время выпивки…
Следи за собой, Гард, — услышал он голос, похожий на голос
Бобби, второй раз за сегодняшний вечер. Не показывай всем, что болен паранойей.
Не давай им повода к сплетням.
Стоя уже в дверном проеме, он оглянулся.
Они смотрели прямо на него.
В нем вскипала волна гнева… но он усилием воли заставил себя
улыбнуться им и поднял бокал, как бы намереваясь произнести тост в их честь.
