О Боже!
Она лежала в постели, закинув руки за голову. Внешне она
была спокойна, хотя сердце ее колотилось быстро-быстро.
Потом возник новый голос, голос покойного дедушки, и он
повторял слова, сказанные раньше Анной:
Оставь это, Бобби. Это опасно.
Мгновенная вибрация. Ее первое впечатление от гладкой
металлической поверхности. Реакция Питера. Потеря чувства времени. Мертвый
птенец, пахнущий дохлятиной, но тем не менее не привлекающий к себе мух.
Да, это корабль. Я уверена в этом, потому что, как бы дико
оно не звучало, в этом есть своя логика.
Вновь голос дедушки, тихий и спокойный, но исключающий
всякие возражения, единственный способный в детстве заставить замолчать Анну.
После того, как ты нашла это, Бобби, может случиться все,
что угодно. Ты сама суешь голову в петлю.
Нет! Я не согласна!
Сейчас спорить с дедушкой было легко: ведь он уже
шестнадцать лет лежит в могиле. И все же его голос преследовал Андерсон до тех
пор, пока она, обессиленная, не уснула.
Не трогай это, Бобби. Это опасно.
И тебе это тоже отлично известно.
Глава 3
Питер видит свет
Ей уже приходило в голову, что с Питером происходит что-то
странное, но до сих пор она не могла сказать определенно, что именно. Когда
Андерсон проснулась на следующее утро (вопреки ожиданиям, в девять часов, как
обычно), она почти сразу же увидела это.
Она накладывала еду в его миску. Как обычно, Питер сразу
пришел на знакомый звук и с жадностью накинулся на завтрак. Вылизав миску
дочиста, он вильнул хвостом. Андерсон смотрела на собаку, не видя ее, а в
голове у нее вновь звучал голос покойного дедушки, предупреждающего ее об
опасности.
Миллионы живущих в этой стране одиноких людей при встрече с
подобной опасностью бросились бы наутек, — думала Андерсон. — А сколько таких
людей во всем мире? Но разве это опасность? Особенно в сравнении с раком?
Ноги ее внезапно подкосились, как будто из них вытекли все
силы. Она ощупью добралась до кухонной табуретки и почти упала на нее, глядя на
морду собаки.
Катаракта, закрывавшая весь левый глаз Питера, наполовину
исчезла.
— Ничем не могу помочь, — сказал ей тогда ветеринар.
Они с Питером больше часа сидели в крошечной смотровой
комнате, вся обстановка которой состояла из табуретки и стола для осмотра.
Доктор Этеридж только что закончил осмотр глаза Питера.
— Понимаю вашу озабоченность, но ничем не могу помочь, —
повторил он. — Катаракта приобрела необратимую форму. Слезай, Питер.
Питер соскочил со стола и подбежал к хозяйке.
Боже, как давно это было!..
…Андерсон погладила пса по голове и, внимательно глядя на
воображаемого Этериджа, подумала: Видишь? Но вслух она этого не сказала. Их
взгляды на мгновение встретились, и врач отвел глаза. Я видел, но никогда не
признаю этого. Боже, как этот врач отличался от дока Даггетта!
Даггетт дважды в год осматривал Питера на протяжении первых
десяти лет его жизни, и от его цепкого взгляда не могло ускользнуть ничего
необычного в состоянии здоровья собаки. Осмотрев своего четвероногого пациента,
он сдвигал на кончик носа очки, потирал переносицу и произносил что-нибудь
вроде: Мы должны понять, что с ним происходит, Роберта. Это серьезно. С годами
собаки, как это ни странно, не становятся моложе, и Питер здесь не исключение.
Обычно Андерсон немедленно отвечала, что на ее Питере годы пока не сказываются.
И вдруг, когда ей так был нужен умный ветеринар, доктор Даггетт передал всю
свою частную практику Этериджу, который был хоть и приятным человеком, но
чужаком в этих краях, и переехал во Флориду. Этеридж осматривал Питера даже
чаще, чем Даггетт, — в прошлом году целых четыре раза, — потому что в старости
Питер стал очень болезненным. Но Этериджу было далеко до его предшественника…
Питер внезапно отрывисто гавкнул, встряхнул головой, и в его
здоровом красноватом правом глазу промелькнуло нечто, чему Бобби сперва не
могла дать характеристики, но это нечто напугало ее. Она могла признать
возможность того, что найденный ею предмет — не что иное, как летающая тарелка;
могла поверить, что загадочная вибрация этого предмета явилась причиной гибели
птенца, причем даже мухи не захотели подлететь к его трупику; могла поверить во
внезапно исчезающую катаракту, даже в то, что у Питера наступила вторая
молодость.
Во все, что угодно.
Но видеть беспричинную ненависть в глазах ее любимой старой
собаки — для Бобби Андерсон это было невыносимо… бррр…
К вечеру темные тучи с запада затянули небо, и вдалеке
послышались раскаты грома. Вновь собирался дождь. Нужно выпустить Питера по
нужде, — подумала Андерсон. Позже, когда разразится гроза, он и носа не высунет
из дому. Старый бигль с детства боялся грома.
Позже, сидя в кресле, она бесцельно перелистывала страницы,
пытаясь сосредоточиться на содержании статьи в журнале. Гром приближался. С каждым
его новым раскатом Питер подползал к креслу немного ближе, и на морде его было
написано смущение. Я, конечно, знаю, что гром не убьет меня, я знаю это, но
все-таки лучше я подползу поближе к тебе, хорошо? Ты ведь не против, Бобби?
Гроза разыгралась по-настоящему только к девяти часам.
Андерсон пришло в голову, что выражение «разверзлись хляби небесные» очень
точно характеризует то, что происходит за окном. Внезапно мощный раскат грома
прогремел где-то совсем рядом, и оконные стекла задрожали. Небо разрезала
сине-белая молния. Было слышно, как ветер гнет деревья в саду.
Питер страдальческими глазами смотрел на хозяйку.
— Ладно, трусишка, — улыбнулась она. — Иди сюда.
Питера не нужно было приглашать дважды. Он запрыгнул на
колени к Бобби и свернулся в клубок. Теперь он меньше боялся грома и только
вздрагивал при очередной канонаде. Его запах — специфический аромат бигля —
щекотал Андерсон ноздри.
Ветер усиливался. Свет в доме замигал. Это был сигнал с
подстанции. Сейчас его выключат, — подумала Андерсон. Она отложила журнал и
обняла лежащую на коленях собаку. В отличие от своего любимца, Бобби любила
грозу: она всегда поражалась силам разбушевавшейся стихии. Ей нравился вид и
звук этой стихии. Ей казалось, что природа дает силы и ей самой. Все ее чувства
в такие моменты обострялись, как бы впитывая энергию.
Ей вспомнился давний разговор с Джимом Гарднером. Гарднер
хранил как сувенир стальную пластинку, однажды чуть не стоившую ему жизни. Было
ему тогда семнадцать лет. В пластинку ударила молния, и у юноши случился шок от
сильнейшего электрического разряда. Казалось, он сошел с ума. В голове у него в
течение недели звучала какая-то музыка. На четвертый день к ней присоединилась
«морзянка». Голова раскалывалась. Благодаря отчаянным усилиям врачей на пятый
день все эти звуки начали утихать, а на восьмой пропали совершенно.
