«Дорогая сестра, душа избранная и отмеченная перстом Божьим, ты не доверяешь мне. Ты не хочешь со мной говорить. Не прикажешь ли ты мне что-нибудь? Не могу ли я чем-нибудь тебе услужить? Моя жизнь принадлежит тебе. Располагай своим братом».
Я смотрю на часового. Это придурковатый солдат, который разгуливает взад и вперед с ружьем на плече. Он тоже смотрит на меня и, кажется, скорее расположен послать мне пулю, чем нежную записку. В какую бы сторону я ни взглянула, передо мной огромные серые стены, поросшие крапивой, окруженные рвом, который, в свою очередь, окружен еще одним внешним укреплением. Мне неизвестно ни название его, ни назначение, но оно мешает мне увидеть пруд. А на верхушке этого укрепления расхаживает другой часовой. Мне видны лишь его кивер и кончик ружья, и я слышу, как он громко кричит всякий раз, как какая-нибудь лодка проходит слишком близко от крепостной стены: «Держи дальше». Ах, если бы я могла видеть хоть эти лодки, хоть немного бегущей воды и зеленый ландшафт. Но я слышу только шум весел, плеск волны, иной раз песню рыбака, а издали, когда ветер дует с той стороны, журчанье двух рек, которые соединяются неподалеку от крепости. Так откуда же приходят ко мне эти таинственные записки и эта прекрасная преданность, которой я не могу воспользоваться? Быть может, моей малиновке известно это, но плутовка не желает мне сказать.
7-е.
Сегодня, во время прогулки по крепостному валу я смотрела во все глаза и заметила в боковой стене той башни, где живу сама, футах в десяти выше моего окна, маленькое узкое отверстие, почти совершенно закрытое последними, самыми высокими ветками плюща. «Не может быть, чтобы такое крошечное оконце освещало комнату живого человека», – содрогаясь, подумала я. Однако мне захотелось что-нибудь разузнать, и я решила подозвать Готлиба. Для этого я попыталась польстить его несчастной мании или, вернее, страсти шить обувь. Я спросила, не может ли он сшить мне пару туфель, и он впервые подошел ко мне без принуждения и ответил без замешательства. Но его манера говорить так же нелепа, как его физиономия, и я начинаю думать, что он не дурачок, а помешанный.
– Башмаки для тебя? – сказал он (ибо он всем говорит «ты»). – Нет, я не осмелюсь. Ведь написано: «Я недостоин развязать ремни на его башмаках».
[119]
Его мать стояла в трех шагах от дверей, готовая подойти и вмешаться в разговор. У меня поэтому не было времени заставить Готлиба объяснить мне причину такого смирения или почитания с его стороны, и я поспешила только спросить у него, живет ли кто-нибудь на верхнем этаже, над моей комнатой. Впрочем, я не надеялась получить разумный ответ.
– Нет, там не живут, – весьма рассудительно ответил Готлиб. – И не могут жить – ведь на площадку выходит только одна лестница.
– А эта площадка отделена от всего остального здания? Она ни с чем не сообщается?
– Зачем ты спрашиваешь? Ведь ты знаешь это сама.
– Нет, не знаю, да мне и не надо знать. Я просто хотела побеседовать с тобой, Готлиб, чтобы убедиться, так ли ты умен, как говорят.
– Я очень, очень умен, – ответил бедняга Готлиб серьезным и грустным тоном, сильно противоречившим комизму его слов.
– Если так, ты можешь мне объяснить, – продолжала я (дорога была каждая минута), – куда выходит этот двор.
– Спроси малиновку, – ответил Готлиб с какой-то странной улыбкой. – Она летает повсюду и все знает. А я ничего не знаю, потому что никуда не хожу.
– Как! Ты даже не доходил до верху той башни, где живешь? И не знаешь, что находится за этой стеной?
– Может, я и был там, но ничего не заметил. Я ни на что и ни на кого не смотрю.
– Однако на малиновку ты смотришь, ты ее видишь, ты ее знаешь.
– О, малиновка – другое дело. Ангелов мы знаем. Но это не причина, чтобы смотреть на стены.
– Ты высказал глубокую мысль, Готлиб. Можешь ты пояснить мне ее?
– Спроси у малиновки, говорю тебе, она все знает. Она может летать повсюду, но залетает только к себе подобным. Вот почему она бывает у тебя в комнате.
– Я очень тебе благодарна, Готлиб, ты принимаешь меня за птицу.
– Малиновка не птица.
– Что же она такое?
– Она ангел, и ты это знаешь.
– Стало быть, я тоже ангел?
– Ты сама ответила на свой вопрос.
– Ты очень любезен, Готлиб.
– Любезен! – изумленно спросил Готлиб. – Что это значит – любезен?
– Разве ты не знаешь этого слова?
– Нет.
– А как тебе стало известно, что малиновка прилетает ко мне?
– Я видел. И кроме того, она сама мне сказала.
– Значит, она разговаривает с тобой?
– Иногда, очень редко, – ответил Готлиб, вздыхая. – Но вчера она сказала мне: «Нет, я никогда не войду в твою адскую кухню. Ангелы не общаются со злыми духами».
– Разве ты злой дух, Готлиб?
– О нет, не я, а…
И Готлиб с таинственным видом приложил палец к своим толстым губам.
– Тогда кто же?
Он ничего не ответил, но украдкой показал мне на кота, словно боясь, как бы тот не заметил его движения.
– Так вот почему ты назвал его таким гадким именем! Кажется, Вельзевулом?
– Тсс! – прошептал Готлиб. – Он отлично знает свое имя. И носит его с тех пор, как существует мир. Но он не всегда будет его носить.
– Разумеется. Он потеряет его, когда умрет…
– Он не умрет. Он не может умереть и очень недоволен этим – ведь он не знает, что наступит день, когда он будет прощен.
Тут госпожа Шварц, восхищенная тем, что Готлиб наконец-то разговорился со мной, подошла к нам. Не помня себя от радости, она спросила, довольна ли я им.
– Очень довольна, уверяю вас. Готлиб очень меня заинтересовал, и я теперь буду охотно беседовать с ним.
– Ах, мадемуазель, вы окажете нам огромную услугу. Ведь бедному мальчику не с кем поговорить, а с нами он, как нарочно, постоянно молчит, словно воды в рот набрал. Какой же ты чудак, бедный мой Готлиб! И до чего упрям! Ведь вот ты отлично разговариваешь с дамой, которую совсем не знаешь, а с нами, своими родителями…
Готлиб немедленно повернулся спиной и ушел в кухню, как будто даже не слышал голоса матери.
– Вот так всегда! – воскликнула госпожа Шварц. – Когда его отец или я заговариваем с ним, можно поклясться, что двадцать девять раз из тридцати он вдруг делается глух и нем. Но что же все-таки он вам сказал, мадемуазель? О чем, черт возьми, он мог так долго беседовать с вами?
