Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так мягок, что Консуэло, внезапно увлеченная и растроганная, без колебаний ответила:
– Да, всецело доверяю.
– Теперь слушай, – продолжал старец. – Когда ты предстала перед нами впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты сказала: «Для женщины – это страшная нравственная пытка – исповедоваться в присутствии восьмерых мужчин». Твоя стыдливость принята во внимание. Ты будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих тайн. Мне дано нераздельное право – хоть я и не занимаю в совете какого-либо исключительного положения – быть твоим наставником в одном деле весьма щекотливого свойства, имеющем лишь косвенную связь с твоим посвящением. Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь ли передо мной свое сердце?
– Да.
– Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже было сказано – твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили – ты должна очистить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам. Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой будет разговор о другом. Отвечай же.
– Я готова.
– Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о которой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?
– Всеми своими поступками я отвергла ее.
– Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам. Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.
Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила.
– Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я не хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в протокол твои слова.
– Да, я люблю! – ответила Консуэло, ощущая потребность быть правдивой.
Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась слезами. Девственность ее души была поругана.
– Почему ты плачешь? – мягко спросил исповедник. – От стыда или от раскаяния?
– Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, – для этого моя любовь слишком сильна.
– Кого ты любишь?
– Вы знаете это, я – нет.
– Но если бы это не было мне известно! Его имя?
– Ливерани.
– Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это прозвище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время путешествий.
– Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.
– Его возраст?
– Я не спрашивала.
– Его наружность?
– Я не видела его лица.
– Как же ты узнала бы его, если б встретила?
– Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.
– А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?
– Это было бы ужасно.
– Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь безумна.
– Я это знаю.
– И твое сердце не борется с ней?
– У меня нет сил.
– Но хочешь ли ты побороть ее?
– Нет, даже и не хочу.
– Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?
– Совершенно свободно.
– Но ведь ты вдова?
– Думаю, что вдова.
– А если бы ты не была вдовой?
– Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг.
– С сожалением? С болью?
– Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.
– Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?
– Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы полюбить его любовью.
– И не смогла?
– Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить – нет.
– Не упрекай себя – нельзя любить против воли. Так ты думаешь, что любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?
– Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он недостоин их!..
– Он их достоин.
– О, мой отец, – воскликнула преисполненная благодарности Консуэло, готовая упасть перед старцем на колени.
– Он достоин безграничной любви не менее, чем сам Альберт! Но ты должна отказаться от нее.
– Значит, это я недостойна его? – с болью спросила Консуэло.
– Ты была бы достойна, но ты не свободна. Альберт Рудольштадт жив.
– О Боже, прости меня! – прошептала Консуэло, падая на колени и закрывая лицо руками.
В течение нескольких секунд исповедник и кающаяся хранили тяжелое молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и ужаснулась. Что, если этот старец, внушающий столь глубокое почтение, всего лишь участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет воспользоваться непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить ее в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения, с сухими глазами и дрожащими губами попыталась проникнуть взглядом сквозь эту бездушную маску, быть может скрывавшую бледность преступника или дьявольскую улыбку злодея.
– Альберт жив? – сказала она. – Вы уверены в этом? А известно ли вам, что есть человек, очень на него похожий? Я и сама чуть было не приняла его за Альберта.
– Мне известна эта нелепая выдумка, – спокойно ответил старик, – известны все глупости, придуманные Сюпервилем, чтобы снять с себя обвинение в том, что он опозорил науку и совершил преступление, велев отнести в склеп спящего человека. Весь этот бред можно разрушить несколькими словами. Во-первых, Сюпервиль был признан неспособным подняться выше нескольких незначительных степеней тайных обществ, которыми руководили мы, и его уязвленное самолюбие в сочетании с болезненным, нескромным любопытством не могло перенести такое унижение. Во-вторых, граф Альберт никогда не помышлял о том, чтобы потребовать свое наследство; он отказался от него добровольно и никогда не согласится вернуть свое имя и занять в обществе свое положение, ибо это возбудило бы скандальные толки относительно тождества его личности и задело бы его гордость. Возможно, что он дурно понял свой истинный долг, отрекаясь, так сказать, от самого себя. Он мог бы употребить свое состояние лучше, чем его наследники. Он отнял у себя один из способов делать добро, дарованных ему провидением. Но у него остались другие способы, а главное, голос любви оказался здесь сильнее голоса совести. Он помнил, что вы не любили его именно потому, что он был богат и знатен. Он пожелал безвозвратно отказаться от своего имени и состояния. И сделал это с нашего разрешения. Теперь вы не любите его, вы любите другого. Он никогда не потребует, чтобы вы стали его супругой, ибо вы согласились на это лишь из сострадания к умирающему. У него хватит мужества отказаться от вас. У нас нет никаких прав ни на того, кого вы зовете Ливерани, ни на вас самих, кроме права убеждать и советовать. Если вы пожелаете бежать вместе, мы не станем вам препятствовать. Мы не признаем ни тюрем, ни арестов, ни пыток, что бы там ни наговорил вам легковерный и трусливый слуга. Мы ненавидим методы тирании. Ваша судьба в ваших руках. Идите и поразмыслите еще раз, бедная Консуэло, и да вразумит вас Бог!
