Хотя я видел свет в окнах своей квартиры, я готов был подумать, что там никого нет, так долго Эжени меня не впускала. Лишь после третьего звонка она решилась открыть дверь, да и то предварительно вглядевшись в меня и опросив через дверной глазок.
— Вы чего-нибудь боитесь? — спросил я, входя.
— Очень боюсь, — ответила она, — у меня есть на то причины. Но раз вы пришли, я спокойна.
Такое вступление встревожило меня не на шутку.
— Что случилось? — воскликнул я.
— Нечто весьма приятное, — ответила она улыбаясь. — Надеюсь, вы на меня не рассердитесь: я здесь без вас распорядилась вашей комнатой.
— Моей комнатой? Боже правый! А я-то как раз всю ночь не спал! Но почему? И что за таинственность?
— Тсс!.. Не шумите! — сказала Эжени, рукой зажимая мне рот. — Ваша комната занята человеком, который больше вас нуждается в отдыхе и сне.
— Вот странное вторжение! Все, что вы делаете, дорогая Эжени, прекрасно, но в конце концов…
— Но в конце концов, друг мой, вы немедленно уйдете и попросите вашего приятеля Ораса или еще кого-нибудь (мало ли их у вас) уступить вам половину комнаты на одну ночь.
— Скажите мне, по крайней мере, ради кого я приношу эту жертву?
— Ради одной моей подруги, которая, находясь в отчаянном положении, попросила у меня убежища.
— Ах, боже мой! — воскликнул я. — Роды в моей комнате! Черт побери наглеца, которому я обязан появлением этого младенца!
— Нет, нет! Ничего подобного! — сказала Эжени, покраснев. — Но говорите тише. Это, собственно, не совсем любовная история, а совершенно невинный платонический роман! Но уходите же!
— Ах, так! Очевидно, все эти предосторожности принимаются из-за похищенной принцессы?
— Нет, она такая же простая женщина, как я, и имеет право на ваше уважение.
— И вы даже не скажете мне, как ее зовут?
— Зачем же сегодня? Завтра утром мы решим, что можно вам доверить.
— А это действительно женщина?.. — спросил я в величайшем смятении.
— Вы сомневаетесь? — ответила Эжени и рассмеялась.
Она подтолкнула меня к двери, и я машинально повиновался. Она подала мне свечу, весело и сердечно выпроводила меня на площадку и вернулась в комнаты; я услышал, как она заперла дверь двойным оборотом ключа и задвинула засов, который я заказал, чтобы вечерами спокойно оставлять Эжени одну в моей мансарде.
Не успел я добраться до второго этажа, как вся кровь бросилась мне в голову. По натуре я не ревнив, к тому же моя кроткая, правдивая подруга никогда не давала мне ни малейшего повода для недоверия. Эжени внушала мне чувство большее, чем любовь, — я питал к ней безграничное уважение, верил каждому ее слову. Несмотря на все это, я был как в бреду, я не мог заставить себя выйти на улицу. Двадцать раз поднимался я к двери своей квартиры и снова спускался. Глубокая тишина царила в моей мансарде и во всем доме. Чем больше я боролся со своим безумием, тем сильнее оно овладевало мною. На лбу выступал холодный пот.
Несколько раз у меня мелькала мысль, не выломать ли дверь; несмотря на замок и железный засов, мне кажется, в тот момент у меня хватило бы сил сделать это; но боязнь напугать и обидеть таким поступком Эжени, оскорбить ее своей подозрительностью мешала мне поддаться искушению. Если бы Орас видел меня, он проникся бы жалостью ко мне или жестоко высмеял. После всех моих нападок на чувства ревности и деспотизма, которые он отстаивал в своей теории любви, я был поистине смешон.
И все-таки я не мог решиться выйти из дома. Я уже подумывал, не провести ли ночь, гуляя по набережной; но в доме был также черный ход на улицу Жи-ле-Кер, и пока я ходил бы вокруг, в одну из дверей легко можно было бы ускользнуть. Между тем, выйди я из главного подъезда и случись так, что привратник получил приказание не впускать меня или лег спать, можно было бы с уверенностью сказать, что после полуночи я в дом уже не попаду. Привратники чужды сострадания в обращении со студентами, мой же был из самых несговорчивых. «К черту неизвестную гостью и ее репутацию!» — подумал я и, приняв решение стеречь свое сокровище безотлучно, совершенно изнемогая от усталости, повалился на соломенную циновку у собственной двери и тут же уснул.
К счастью, мы жили на верхнем этаже, и единственная квартира, выходившая на нашу площадку, не была сдана. Мне не грозила опасность быть застигнутым в этом нелепом положении злоязычными соседями.
Как можно себе представить, сон мой был ни долог, ни спокоен. Утренний холод разбудил меня спозаранку. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Чтобы приободриться, я закурил и часов в шесть утра, едва заслышав, как внизу открылась входная дверь, позвонил к себе в квартиру. Снова пришлось ждать и подвергнуться обследованию через глазок. Наконец мне было дозволено войти.
— Ах, боже мой! — сказала Эжени, протирая глаза после сна, несомненно более сладкого, чем мой. — Вы как будто даже в лице переменились! Бедный Теофиль! Видно, вам было очень неудобно у вашего приятеля Ораса?
— Страшно неудобно, — ответил я, — очень жесткая постель. А ваш гость? Ушел наконец?
— Мой гость? — произнесла она с таким искренним изумлением, что меня пронизало чувство стыда.
Если ты даже сознаешь свою вину, редко находишь в себе мужество вовремя раскаяться. Меня охватила досада, и, не найдя в этот момент мало-мальски разумных слов, я сердито бросил трость на стол, а шляпу на стул; шляпа скатилась на пол, и я отшвырнул ее ногой; мне хотелось что-нибудь разбить.
Эжени, никогда меня таким не видевшая, застыла от удивления. Она молча подняла шляпу, пристально поглядела на меня и по моему лицу поняла, как я страдаю. Она подавила вздох, сдержала слезы и бесшумно ушла в мою спальню, тщательно закрыв за собою дверь. Там и скрывалась таинственная личность. Я не смел, я не хотел больше сомневаться — и все еще сомневался. Стоит дать волю подозрениям, как они с такой силой овладевают нами, что подчиняют наше воображение, даже когда разум и совесть восстают против них. Это была пытка; я в волнении шагал по кабинету, всякий раз останавливаясь перед роковой дверью с чувством, близким к бешенству. Минуты казались мне веками.
Наконец дверь отворилась, и какая-то женщина, наспех одетая, с не причесанными еще после сна волосами, закутанная в большую пунцовую шаль, бледная, дрожащая, двинулась мне навстречу. Я отступил, пораженный. То была госпожа Пуассон.
ГЛАВА VIII
Она склонилась передо мной, чуть ли не опустившись на колени. Ее скорбная поза, бледное лицо, распущенные волосы, простертые ко мне прекрасные обнаженные руки способны были обезоружить и тигра; я же был так счастлив убедиться в невиновности Эжени, что даже нашу безобразную привратницу принял бы столь же любезно, как прекрасную Лору. Я поднял ее, усадил, извинился за свой ранний приход, не смея еще ни просить прощения у своей бедной возлюбленной, ни даже взглянуть на нее.
