Охваченный внезапным ужасом, я круто повернулся и, ломая в отчаянии руки, не помня себя, бросился бежать прочь от Эдме по какой-то тропинке. Я не знал, куда иду, я понимал лишь одно: мне надо спастись от гибельного искушения. День был знойный, запахи леса опьяняли, окружающая природа вернула меня к воспоминаниям о моей былой жизни дикаря; мне оставалось либо бежать, либо пасть жертвой собственных страстей. Ведь Эдме так властно приказала мне удалиться. Мысль о том, что ей могла угрожать иная опасность, помимо опасности, которую таило для нее мое присутствие, в то время не приходила в голову ни ей, ни мне. Я углубился в лес, но не прошел и тридцати шагов, как оттуда, где я оставил Эдме, донесся звук выстрела. Я помертвел от ужаса, сам не знаю почему, ибо нет ничего удивительного, когда во время охоты стреляют из ружья; но на душе у меня было так мрачно, что даже пустяк мог бы меня испугать. Я уже собрался было возвратиться назад к Эдме, рискуя еще больше рассердить ее, как вдруг мне послышался чей-то стон возле башни Газо. Я кинулся туда, но тотчас же упал на колени, изнемогая от тревоги. Мне понадобилось несколько минут, чтобы преодолеть слабость; в мозгу моем теснились какие-то странные образы, звенели жалобные звуки, я больше не отличал игры своего воображения от действительности; солнце светило все так же ярко, а я продвигался ощупью, держась за деревья. Внезапно я оказался лицом к лицу с аббатом; он был встревожен и разыскивал Эдме. Облава промчалась мимо коляски дяди Юбера. Старик, не увидев дочери, пришел в волнение. Аббат пустился бежать в глубь леса и, обнаружив следы наших лошадей, поспешил за нами, желая поскорее узнать, что произошло. Он услышал выстрел, но не испугался, однако моя бледность, растерянный вид, всклокоченные волосы, отсутствие лошади и ружья (я уронил свой карабин в том месте, где едва не потерял сознание от слабости, и даже не подумал поднять его) встревожили аббата, хотя он, как и я, не мог бы объяснить, что произошло.
— Эдме! Где Эдме? — крикнул он.
В ответ я пробормотал что-то бессвязное. Как впоследствии мне признался сам аббат, мой вид настолько поразил его, что он мысленно обвинил меня в преступлении.
— Несчастный! — воскликнул он, изо всех сил тряся меня за плечо, чтобы заставить опомниться. — Соблюдайте благоразумие и спокойствие, умоляю вас…
Ничего не поняв из слов аббата, я упорно тащил его к роковому месту. О, страшное зрелище! Безжизненное тело Эдме было распростерто на земле и плавало в крови. Лошадь щипала траву в нескольких шагах от своей госпожи. Возле Эдме, скорбно скрестив руки на груди, стоял бледный как полотно Пасьянс; он был так потрясен, что не мог ничего ответить аббату, который, рыдая, расспрашивал его о случившемся. Что до меня, то я был как во сне. Думаю, рассудок мой, уже помраченный предшествующими волнениями, перестал что-либо воспринимать. Я опустился на землю возле Эдме. Грудь ее была пробита двумя пулями. Остолбенев от ужаса, я смотрел в ее угасшие глаза.
— Уберите этого негодяя! — обратился Пасьянс к аббату, бросая на меня взгляд, полный презрения. — Горбатого, видно, только могила исправит.
— Эдме! Эдме! — вскричал аббат, опускаясь на траву и стараясь остановить кровь своим платком.
— Мертва! Мертва! — произнес Пасьянс. — И вот убийца! Она сама назвала его имя, отдавая богу свою святую душу, и Пасьянс отомстит за нее! Мне это нелегко, но так будет!.. На то воля господня, недаром я оказался тут, чтобы узнать истину!
— Ужасно! Ужасно! — горестно восклицал аббат.
— Ужасно, — бессмысленно улыбаясь, повторил я, как эхо…
Сбежались охотники. Эдме унесли. Мне показалось, будто в это мгновение дядюшка встал на ноги и пошел. Впрочем, я не решился бы утверждать, что так оно и было на самом деле, а не привиделось мне, ибо я не отдавал себе отчета в происходящем; эти страшные минуты оставили в моей памяти только смутные воспоминания, подобно воспоминаниям о виденном сне; однако позднее меня заверили, что старый кавалер и вправду вышел из коляски без посторонней помощи, что он двигался и действовал с энергией и присутствием духа, какие свойственны бывают полному сил человеку. Но на следующий день он впал в состояние полного беспамятства и больше уже не поднимался с кресел.
Что же все-таки происходило со мной? Не знаю. Когда ко мне возвратился рассудок, я увидел, что нахожусь совсем в другой части леса, возле небольшого водопада, рокоту которого я бездумно внимал в каком-то блаженном оцепенении. У моих ног дремал Барсук, а его хозяин стоял, прислонившись к дереву, и внимательно смотрел на меня. Багряно-золотые лучи заходящего солнца пробивались меж стройных стволов молодых ясеней; лесные цветы словно улыбались мне; вокруг раздавалось нежное пение птиц. То был один из самых чудесных дней года.
— Какой изумительный вечер! — сказал я Маркасу. — До чего же здесь красиво, точно в лесах Америки. Что ты тут делаешь, старина? Почему ты не разбудил меня раньше? Я видел такие страшные сны!
Маркас опустился на колени рядом со мной; слезы ручьями текли по его впалым, темным щекам. На его всегда невозмутимом лице было непередаваемое выражение жалости, горя и нежности.
— Бедный мой хозяин! — говорил он. — Помрачение ума, вот оно что. Какое несчастье! Но дружбу из сердца не вырвешь! Навеки с вами — если надо будет, на смерть с вами пойду!
Слезы и слова Маркаса опечалили меня; но это было лишь безотчетным откликом на его волнение, которое передалось мне еще и потому, что ослабела моя воля; о случившемся я ничего не помнил. Я кинулся в его объятия, и он прижал меня к груди в порыве отеческих чувств. Я ощущал, что какое-то ужасное несчастье тяготеет надо мной, но боялся узнать, в чем именно оно состоит. Ни за что на свете не стал бы я расспрашивать об этом Маркаса.
Он взял меня за руку и повел через лес. Я покорно следовал за ним, точно малое дитя, но затем снова впал в изнеможение. Около получаса ему пришлось ожидать, пока я соберусь с силами. Наконец мы встали, и ему удалось довести меня до Рош-Мопра; мы добрались туда поздно вечером. Не помню, как прошла ночь. Позднее Маркас рассказывал, что у меня начался страшный бред. Ничего не говоря, он послал в ближайшую деревню за цирюльником, тот пустил мне утром кровь, и вскоре ко мне вернулся рассудок.
Но какую ужасную услугу мне этим оказали! «Мертва! Мертва! Мертва!» — вот единственное слово, которое я мог выговорить. Я безудержно рыдал и метался в постели. Рвался из дому, хотел бежать в Сент-Севэр. Мой бедный сержант то бросался мне в ноги, то становился в дверях, не давая выйти из комнаты. Желая удержать меня, он произносил слова, которых я в то время не понимал, и я уступал лишь его заботливым настояниям да, пожалуй, еще собственному изнеможению, не умея объяснить себе поведение Маркаса. Одна из моих попыток выйти из комнаты привела к тому, что у меня открылась ранка на вене, из которой пускали кровь, и я вынужден был лечь в постель; Маркас ничего не заметил. Мало-помалу я впал в беспамятство и был близок к смерти; увидев, что губы мои посинели, а щеки приобрели лиловый оттенок, он догадался наконец поднять одеяло и обнаружил, что я истекаю кровью.
