Через две недели Артур возвратился из Парижа с королевским указом о пересмотре моего дела. Снова были выслушаны свидетели. Пасьянс не появился, но я получил от него клочок бумаги, на котором было нацарапано: «Вы невиновны, надейтесь». Врачи установили, что мадемуазель де Мопра может быть допрошена без вреда для ее здоровья, однако свидетельство ее нельзя принимать в расчет. Эдме чувствовала себя лучше. Она узнала отца и больше не разлучалась с ним. Но все, что не относилось непосредственно к отцу, ее по-прежнему совсем не трогало. Казалось, она испытывала огромное удовольствие, ухаживая за ним, как за ребенком. Старик, со своей стороны, время от времени узнавал дорогую дочь, но силы его заметно таяли. В одну из минут просветления дядюшку допросили. Он отвечал, что дочь его действительно упала с лошади во время охоты и напоролась на острый сук, поранив себе грудь; никто и не думал стрелять в нее, даже непредумышленно, и надо быть просто безумцем, чтобы поверить, будто ее кузен способен на подобное преступление. Вот все, чего удалось от него добиться. Когда же его спросили, как он объясняет себе отсутствие племянника, старик ответил, что племянник его вовсе не находится в отсутствии и он видится с ним ежедневно. Хотел ли он с помощью этих ребяческих выдумок избавиться от судебного расследования и сохранить тем самым остатки уважения к семье, доброе имя которой, увы, уже так сильно пострадало? Этого мне так никогда и не удалось узнать. Эдме допрашивали, но безрезультатно. При первом же заданном вопросе она пожала плечами и отвернулась, как бы желая, чтобы ее оставили в покое. Когда же уголовный судья стал настойчиво требовать ответа, она пристально посмотрела на него, словно силясь понять, чего от нее хотят. Он произнес мое имя, Эдме громко вскрикнула и лишилась чувств. Пришлось отказаться от продолжения допроса. Однако Артур не терял надежды. Напротив, узнав об этой сцене, он высказал предположение, что в помраченном рассудке Эдме может произойти благоприятный перелом. Он тут же уехал в Сент-Севэр и провел там несколько дней. Все это время он ничего не писал мне, что повергло меня в страшнейшее беспокойство.
Вторично допрошенный, аббат продолжал упорствовать, спокойно и односложно отказываясь давать показания. Мои судьи, ввиду того что сведения, обещанные Пасьянсом, не поступали, торопились закончить пересмотр дела, и это послужило новым подтверждением их враждебного ко мне отношения. Назначенный день наступил. Меня снедала тревога. Артур написал мне, чтобы я не терял надежды; письмо его было почти так же немногословно, как и записка Пасьянса. Мой адвокат не мог обнаружить ни одного благоприятного для меня обстоятельства, хоть сколько-нибудь заслуживающего внимания. Я отлично видел, что и он начинает верить в мою виновность. Он надеялся добиться новой отсрочки, и только.
XXVII
Народу в зале было еще больше, чем в первый раз. Толпа оттеснила стражу к дверям и заполнила площадь до самых стен замка Жака Кера,
[62]
ныне городской ратуши в Бурже. На сей раз я был весьма встревожен, хотя у меня достало силы и гордости не выказывать этого. Теперь я был заинтересован в успешном исходе процесса и, полагая, что моим надеждам, как видно, не суждено сбыться, испытывал несказанную тоску, сдержанную ярость, почти что ненависть к людям, которые упорно не желали признать мою невиновность, и к богу, который, казалось, покинул меня.
Я был так поглощен борьбой с самим собою, с обуревавшими меня чувствами, так старался казаться спокойным, что почти не замечал происходившего вокруг. Однако мне удалось обрести нужное присутствие духа и ответить на предложенные вопросы в тех же выражениях, как и в первый раз. Затем над моей головой словно сомкнулся могильный мрак, виски стянуло железным обручем, ледяной холод сковал мои глазницы, я ничего не видел в двух шагах от себя, до меня доносились лишь смутные и едва различимые звуки. Не знаю, что произошло; не знаю, возвестили ли заранее о появлении новых лиц, но для меня оно было полной неожиданностью. Помню только, как за спиной судей отворилась дверь и Артур прошел вперед, бережно ведя даму под вуалью; он усадил ее в широкое кресло, которое поспешно подкатили пристава, а затем откинул вуаль с ее лица; гул восхищения прокатился по залу, когда бледное и прекрасное лицо Эдме предстало взорам присутствующих.
В это мгновение я забыл о толпе, о судьях, о тяготевшем надо мною обвинении, обо всем на свете. Думаю, никакие силы человеческие не могли бы остановить меня в тот миг. С быстротой молнии оказался я возле Эдме и, упав к ее ногам, в самозабвении обнял ее колени. Мне говорили потом, что мой поступок расположил ко мне публику, дамы плакали. Молодые щеголи не посмели насмехаться, судьи были взволнованы. Истина на минуту полностью восторжествовала.
Эдме долго смотрела на меня. Лицо ее было неподвижно и словно мертво. Казалось, она никогда не узнает меня. Все в глубоком молчании ожидали, какое чувство выразит она — ненависть или привязанность. Внезапно она залилась слезами, обвила руками мою шею и лишилась чувств. Артур тут же приказал унести ее; меня с трудом заставили возвратиться на место. Не сознавая больше, ни где я нахожусь, ни что происходит вокруг, я вцепился в платье Эдме и хотел последовать за нею. Обратившись к суду, Артур попросил, чтобы врачи, осматривавшие Эдме утром, вновь обследовали ее. Он испросил также у суда согласие на то, чтобы мадемуазель де Мопра опять была вызвана для дачи свидетельских показаний и очной ставки со мною, когда нервное потрясение, которое она только что испытала, пройдет.
— Это потрясение не опасно, — сказал он, — мадемуазель де Мопра перенесла уже несколько подобных приступов за последние дни, а также во время переезда в Бурж. И после каждого из этих приступов в ее помраченном рассудке наступал перелом к лучшему.
— Подите окажите помощь больной, — сказал председатель суда. — Она будет вновь вызвана через два часа, ежели вы полагаете, что этого времени достаточно для того, чтобы она вполне оправилась после обморока. А пока суд заслушает свидетеля, чьи показания не были приняты во внимание при вынесении первоначального приговора.
Артур удалился. В зал ввели Пасьянса. Он был одет в праздничное платье; едва он произнес несколько слов, как остановился и заявил, что не сможет продолжать, если ему не разрешат снять куртку. Одежда с чужого плеча так стесняла его, старику с непривычки было так жарко в ней, что пот градом катился по его лицу. Едва дождавшись кивка председателя суда, который сопроводил его презрительной улыбкой, Пасьянс сбросил наземь куртку — этот атрибут цивилизованного человека — и, старательно засучив рукава рубахи на жилистых руках, заговорил приблизительно в таких выражениях:
— Я буду говорить правду, одну только правду. Я во второй раз поднимаю руку для присяги, ибо мне придется высказывать противоречащие друг другу вещи, которые я и сам не могу объяснить себе. Клянусь перед богом и перед людьми говорить то, что знаю, что сам видел и слышал, не пытаясь никого обелить или опорочить.
