«Молчи ты, дикарь, скотина! — испуганно воскликнул Жан. — Разве о таких вещах говорят в кабаке? Придержи язык, несчастный! Иначе я с тобой встречаться перестану».
«Однако ж, милейший братец, нам придется встретиться, когда я позвоню у дверей обители кармелитов и подниму там переполох».
«Посмей только, я донесу на тебя!»
«Не донесешь, ведь и я о тебе кое-что знаю…»
«Я тебя не боюсь, я покаялся и искупил свои грехи».
«Притворщик!»
«Ну, будет тебе буянить, — сказал траппист. — Мне пора уходить. Вот деньги».
«Всего-то!»
«Много ли возьмешь с монаха? Ты, видно, меня богачом считаешь?»
«Твои кармелиты богаты, а ты вертишь ими как хочешь».
«Даже если бы я и мог дать больше, я бы не стал этого делать. Окажись у тебя в руках два луидора, ты тут же напьешься и поднимешь шум, тебя прямо на месте и схватят».
«Ты, стало быть, хочешь, чтобы я отсюда убрался? А на какие средства прикажешь мне жить?»
«Разве я уже трижды не давал тебе денег на дорогу? Но ты тотчас возвращаешься, пропив их в первом же притоне соседней провинции. Откуда у тебя столько наглости берется? Особенно сейчас, когда после показаний видевших тебя людей все только и говорят о каком-то монахе, когда стражники подняты на ноги, когда Бернар добился пересмотра дела и тебя, того и гляди, схватят».
«Ну, это уж, братец, твоя забота, ты держишь в своих руках кармелитов, а кармелиты — епископа, бог знает почему: не потому ли, что он малость пошалил после ужина в их монастыре, вкупе с братией, разумеется, келейно?..»
Здесь председатель суда прервал Пасьянса:
— Я призываю вас к порядку, свидетель. Вы оскорбляете достоинство духовного сановника скандальным пересказом подобной беседы.
— Вовсе нет, — отвечал Пасьянс, — я просто передаю клеветнические обвинения, возведенные распутником и убийцей на духовного сановника; от себя я ничего не прибавляю, и каждый из присутствующих знает, как ему следует ко всему этому отнестись; но если вам угодно, я больше ничего не скажу на сей счет. Итак, братья еще довольно долго препирались. Траппист подлинный требовал, чтобы траппист мнимый убрался из здешних мест, а тот упорствовал в своем желании остаться, говоря, что если его не будет поблизости, то брат добьется его ареста, как только Бернару отрубят голову: он-де не остановится перед этим, чтобы прикарманить себе все наследство. Доведенный до крайности, Жан всерьез пригрозил Антуану донести на него и передать его в руки правосудия.
«Полно! Ты ни в жизнь не посмеешь этого сделать, как бы ни грозился, — возразил Антуан. — Ведь если Бернар будет оправдан — прощай наследство!»
На этом они расстались. Траппист подлинный удалился с весьма озабоченным видом, а траппист мнимый захрапел, уронив голову на стол. Я вышел из своего укрытия, чтобы добиться распоряжения об его аресте. И вот тут-то стражники, которые давно уже гнались за мною по пятам, чтобы препроводить в суд для дачи показаний, задержали меня. Напрасно указывал я на монаха как на убийцу Эдме, они ничего не желали слушать и ответили, что у них нет приказа о его аресте. Я хотел было поднять против него деревню, но мне не дали говорить; меня везли сюда от заставы к заставе, точно дезертира, и вот уже целая неделя, как я в темнице, а никто даже не пожелал выслушать мои жалобы. Мне даже не позволили повидать защитника господина Бернара и сообщить ему, что я в тюрьме; только сейчас тюремщик предупредил меня, что надо одеться и пожаловать в суд. Не знаю, отвечает ли все это правилам судопроизводства, но со всей определенностью заявляю, что убийцу можно было задержать, а он между тем не задержан и не будет задержан, если вы не озаботитесь заняться особой господина Жана де Мопра, чтобы помешать ему предупредить не скажу его сообщника, но человека, которому он покровительствует. Я готов присягнуть, что, судя по разговору, который я слышал, господин Жан де Мопра не может быть заподозрен в сообщничестве. Что же касается попытки добиться осуждения невинного по всей строгости закона и спасти виновного, не останавливаясь даже перед тем, чтобы доказывать мнимую смерть преступника при помощи лжесвидетельств и фальшивых документов…
Пасьянс, заметив, что председатель суда вновь намеревается прервать его, поторопился закончить свою речь словами:
— …что до этого, господа, то вам, а не мне дано право судить Жана Мопра.
XXVIII
После этого важного свидетельства заседание суда было прервано на несколько минут, и, когда оно возобновилось, перед судьями предстала Эдме. Бледная и разбитая, она с трудом дошла до приготовленного для нее кресла; тем не менее она проявила во время допроса необычайную выдержку и присутствие духа.
— Чувствуете ли вы себя в состоянии отвечать спокойно и без волнения на вопросы, которые вам будут предложены? — спросил председатель суда.
— Надеюсь, сударь, — отвечала она. — Правда, я только что перенесла тяжелую болезнь и всего несколько дней, как ко мне вернулась память; но полагаю, что она вернулась ко мне совершенно и мой ум теперь вполне ясен.
— Ваше имя?
— Соланж-Эдмонда де Мопра. Edmea silvestris, — прибавила она вполголоса.
Я задрожал. Когда она произносила эти столь неуместные здесь слова, в глазах ее мелькнуло странное выражение. Мне показалось, что она сейчас снова начнет заговариваться. Мой защитник испуганно и вопрошающе посмотрел в мою сторону. Никто, кроме меня, не понял двух этих слов, которые Эдме часто повторяла во время болезни. По счастью, то было последним проявлением ее душевного недуга. Она тряхнула своей прелестной головкой, словно желая отогнать навязчивую мысль, и, когда председатель суда осведомился, что означают эти непонятные слова, ответила с кротостью и достоинством:
— Не обращайте внимания, сударь; соблаговолите продолжать допрос.
— Ваш возраст, мадемуазель?
— Мне двадцать четыре года.
— Вы родственница обвиняемому?
— Да, он мне кузен, внучатный племянник моего отца.
— Клянетесь ли вы говорить правду, одну только правду?
— Да, сударь.
— Поднимите руку.
Эдме повернулась к Артуру с печальной улыбкой. Он снял с ее бессильной кисти перчатку и помог поднять руку, которой она сама почти не могла двинуть. Я почувствовал, как по щекам у меня текут слезы.
С простодушным лукавством Эдме рассказала, как, заблудившись вместе со мной в лесу, она вылетела из седла, ибо, по ее словам, в порыве усердия я схватил кобылу под уздцы, полагая, что та понесла; происшедшую между нами сцену Эдме изобразила как небольшую ссору, возникшую из-за «нелепого каприза довольно взбалмошной женщины», которой захотелось без посторонней помощи сесть в седло; Эдме прибавила, что, выйдя из себя, она наговорила мне дерзостей, не придавая им никакого значения, ибо она любит меня как брата. Когда же я, глубоко огорченный ее резкостью, отошел по ее требованию на несколько шагов, она, в свою очередь огорчившись, что мы так глупо поссорились, собиралась уже последовать за мной, но внезапно почувствовала нестерпимую боль в груди и упала на землю. Она не могла вспомнить, в какую сторону смотрела и откуда раздался выстрел, да и самый звук выстрела едва расслышала.
