Он ждал только одного от нее: когда она сбросит свою сдержанность, откроется перед ним доверчиво вся, как она есть, и также забудет, что он тут, что он мешал ей еще недавно жить, был бельмом на глазу.
Райский дня три нянчился с этим «новым чувством»,и бабушка не нарадовалась, глядя на него.
— Ну, просветлело ясное солнышко! — сказала она, — можно и с визитами съездить в город.
— Бог с вами, бабушка: мне не до того! — ласково говорил он.
— Ну, поедем посмотреть, как яровое выходит.
— Нет, нет, — твердил он и даже поцеловал у ней руку.
— Ты что-то ластишься ко мне: не к деньгам ли подбираешься, чтоб Маркушке дать? Не дам!
Он засмеялся и ушел от нее — думать о Вере, с которой он все еще не нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о том, сколько оно счастья и радости приносит ему.
Случай представлялся ему много раз, когда она была одна: но он боялся шевельнуться, почти не дышал, когда завидит ее, чтоб не испугать ее рождающегося доверия к искренности его перемены и не испортить себе этот новый рай.
Наконец, на четвертый или пятый день после разговора с ней, он встал часов в пять утра. Солнце еще было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью, цветы разливали сильный запах,роса блистала на траве.
Он наскоро оделся и пошел в сад, прошел две-три аллеи и — вдруг наткнулся на Веру. Он задрожал от нечаянности и испуга.
— Не нарочно, ей богу, не нарочно! — закричал он в страхе, и оба засмеялись.
Она сорвала цветок и бросила в него, потом ласково подала ему руку и поцеловала его в голову, в ответ на его поцелуй руки.
— Не нарочно, Вера, — твердил он, — ты видишь, да?
— Вижу, — отвечала она и опять засмеялась, вспомнив его испуг. — Вы милый, добрый…
— Великодушный… — подсказал он.
— До великодушия еще не дошло, посмотрим, — сказала она, взяв его под руку. — Пойдемте гулять: какое утро! Сегодня будет очень жарко.
Он был на седьмом небе.
— Да, да, славное утро! — подтвердил он, думая, что сказать еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить о ней, о ее красоте — и не находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть на любимой струне.
— Я вчера письмо получил из Петербурга… — сказал он, не зная, что сказать.
— От кого? — спросила она машинально.
— От художников; а вот от Аянова все нет: не отвечает. Не знаю, что кузина Беловодова: где проводит лето, как…
— Она…очень хороша? — опросила Вера.
— Да… правильные черты лица, свежесть, много блеску… — говорил он монотонно и, взглянув сбоку на Веру, страстно вздрогнул. Красота Беловодовой погасла в его памяти Еще не получили ли чего-нибудь: кажется, Савелий посылку с почты привез? — спросила она.
— Да, новые книги получил из Петербурга… Маколея, том «Memoires»
[115]
Гизо…
Она молча слушала
— Не хочешь ли почитать?
— После пришлите Маколея.
«Пришлите», — подумал он, — отчего — не «принесите»?»
Они шли молча.
— А Гизо? — спросил он.
— Гизо не надо, скучно.
— Ты почем знаешь?
— Я читала его «Историю цивилизации»…
— И тебе показалось скучно! Где ты брала?
Они шли дальше.
— Чье это на вас пальто: это не ваше? — вдруг спросила она с удивлением, вглядываясь в пальто.
— Ах, это Марка…
— Зачем оно у вас: разве он здесь? — спрашивала она в тревоге.
— Нет, нет, — смеясь, отвечал он, — чего ты испугалась? Весь дом боится его, как огня.
Он рассказал ей, как досталось ему пальто. Она слегка выслушала. Потом они молча обошли главные дорожки сада: она — глядя в землю, он — по сторонам.Но у него, против воли, обнаруживалось нетерпение. Ему все хотелось высказаться.
— Мне кажется, у вас есть что-то на уме, — сказала она, — да вы не хотите сказать…
— Хотеть-то я хочу, да боюсь опять грозы.
— А разве опять о «красоте» что-нибудь?
— Нет, нет, напротив — я хотел сказать, как меня мучает эта глупая претензия на поклонение — стыд: у меня седые волосы!
— Как я рада, если б это была правда!
— А ты еще сомневаешься! Это вспышка, мгновенное впечатление: ты меня образумила. Какая, однако, ты… Но об этом после. Я хочу сказать, что именно я чувствую к тебе, и, кажется, на этот раз не ошибаюсь. Ты мне отворила какую-то особую дверь в свое сердце — и я вижу бездну счастья в твоей дружбе. Она может окрасить всю мою бесцветную жизнь в такие кроткие и нежные тоны… Я даже, кажется, уверую в то, чего не бывает и во что все перестали верить — в дружбу между мужчиной и женщиной. Ты веришь, что такая дружба возможна, Вера?
— Почему — нет, если бы такие два друга решились быть взаимно справедливы?..
— То есть — как?
— То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть… кто-нибудь да покажет когти… А вы сами способны ли на такую дружбу?
— А вот увидишь: ты повелевай и посмотри, какого раба приобретешь в своем друге…
— Вот и нет справедливости: ни раба, ни повелителя не нужно. Дружба любит равенство.
— Браво, Вера! Откуда у тебя эта мудрость?
— Какое смешное слово!
— Ну, такт?
— Дух божий веет не на одних финских болотах: повеял и на наш уголок.
— Ну, так мне теперь предстоит задача — не замечать твоей красоты, а напирать больше на дружбу? — смеясь, сказал он, — так и быть, постараюсь…
— Да, какое бы это было счастье, — заговорила она вкрадчиво, — жить, не стесняя воли другого, не следя за другим, не допытываясь, что у него на сердце, отчего он весел, отчего печален, задумчив? быть с ним всегда одинаково, дорожить его покоем, даже уважать его тайны…
«Она диктует мне программу, как вести себя с ней!» — подумал он.
— То есть не видать друг друга, не знать, не слыхать о существовании… — сказал он, — это какая-то новая, неслыханная дружба: такой нет, Вера, — это ты выдумала!
Он взглянул на нее, она отвечала ему странным взглядом, «русалочным», по его выражению: глаза будто стеклянные, ничего не выражающие. В них блеснул какой-то торопливый свет и исчез.
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет… Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да нет… кого здесь?..»
