— Кто? — нахмурившись, спросила она.
— Бабушка и Марфенька очень беспокоились…
— Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, а сегодня?.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне.
— И… я тоже сам…
— Вы? покорно благодарю: зачем?
— Но ведь легко может случиться что-нибудь…
— Например?
— Например… беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается… змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы… — шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфеньки, — могут испугать…
— Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет.
Она указала на обрыв.
— До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку… — заметил он.
— Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения! — сказала она и пошла.
— Гордое творение! — прошептал он.
— На одну минуту, Вера, — вслух прибавил потом, — я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не было.
Она взяла письмо и положила в карман.
— А то, другое, которое там?.. — ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь к ней.
— Какое то и где там?
— Другое, синее письмо: в кармане?
У него сердце замирало, он ждал ответа.
Она выворотила наизнанку карман.
— Ах, уж нет! — сказал Райский, — от кого бы оно могло быть?
— То?.. А от попадьи ко мне, — сказала она, помолчав, — я на него и отвечала.
— От попадьи! — почти закричал он на весь сад.
— Да, конечно! — подтвердила она равнодушно и ушла.
— От попадьи! — повторил он, и у него гора с плеч свалилась. — А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи! В самом деле: в одном кармане и письмо и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь все узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!
— Егор! — закричал он по двору.
— Чего изволите? — из окна людской спросил голос.
— Завтра пораньше принеси чемодан с чердака!
— Слушаю-с.
Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфеньку и обрадовал бабушку, наевшись за три дня.
— Ну, вот слава богу! три дня ходил, как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что Вера: видел ты ее? — спросила Татьяна Марковна.
— Письмо от попадьи! — вдруг брякнул Райский.
— Какое письмо? — сказали обе, Марфенька и бабушка.
— А то, что на синей бумаге, о котором я недавно спрашивал.
Он выспался за все три ночи, удивляясь, как просто было подобрать этот ключ, а он бился трое суток!
Да ведь все простые загадки даются с трудом! Вон и Колумб просто открыл Америку…»
И остановился, сам дивясь своему сравнению. Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой, надеждами — и отчего все это? Оттого, что письмо было от попадьи! Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.
Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей докучливости, но на сердце у него было покойно, тогда как вчера — боже мой! Какая тревога!
— Что ж, уеду, — сказал он, — дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце — и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!
Он опять пробегал рассеянно строки — и вдруг глаза у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав:
«Не видалась ни с кем и не писала ни к кому, даже к тебе…»
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
— Судорога опять прошла внутри его, он лег на диван, хватаясь за голову.
VII
На другой день, часов в десять утра, кто-то постучал к нему в комнату. Он, бледный, угрюмый, отворил дверь и остолбенел. Перед ним стояли Вера и Полина Карповна, последняя в палевом, газовом платье, точно в тумане, с полуоткрытою грудью с короткими рукавами, вся в цветах, в лентах, в кудрях. Она походила на тех беленьких, мелких пудельков, которых стригут, завывают и убирают в ленточки, ошейники и бантики их нежные хозяйки или собачьи фокусники.
Райский с ужасом поглядел на нее, потом мрачно взглянул на Веру, потом опять на нее. А Крицкая, с нежными до влажности губами, глядела на него молча, впустив в него глубокий взгляд, и от переполнявшего ее экстаза, а также отчасти от жара, оттаяла немного, как конфетка, называемая «помадой».
Все молчали.
— Я у ног ваших! — сказала, наконец, сдержанным шепотом Крицкая.
— Что вам угодно? — спросил он свирепо.
— У ног ваших! — повторяла она, — ваш рыцарский поступок… Я не могу вспомнить, не могу выразить…
Она поднесла платок к глазам.
— Вера, что это значит? — с нетерпением спросил он.
Вера — ни слова, только подбородок у ней дрожал.
— Ничего, ничего — простите… — торопливо заговорила Полина Карповна, — vos moments sont precieux
[127]
: я готова.
— Я писала к Полине Карповне, что вы согласны сделать ее портрет, — сказала, наконец, Вера.
— Ах! — вырвалось у Райского.
Он сильно потер лоб. «До того ли мне!» — проскрежетал он про себя.
— Пойдемте, сейчас начну! — решительно сказал потом, — там в зале подождите меня!
— Хорошо, хорошо, прикажите — и мы… Allons, chere
[128]
Вера Васильевна! — торопливо говорила Крицкая, уводя Веру.
Он бы без церемонии отделался от Полины Карповны, если бы при сеансах не присутствовала Вера. В этом тотчас же сознался себе Райский, как только они ушли.
