Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре, была тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.
«Что это за счастье, какое и откуда? Ужель от этого лесного „друга“ — терялся он в догадках. — Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?»
— Ты счастлива, Вера? — сказал он.
— Чем? — спросила она.
— Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.
— В самом деле? — с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского, и все задумчиво молчала.
Ей не хотелось говорить. Он взял ее за руку и пожал; она отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его — и все не выходя из задумчивости. И этот, так долго ожидаемый поцелуй, не обрадовал его. Она дала его машинально.
— Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. — сказал он.
— А что? — вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.
— Ничего, но ты будто… одолела какое-то препятствие: не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива… Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент…
— Ах, как еще далеко до него! — прошептала она про себя. — Нет, ничего особенного не случилось! — прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной, и смотрела на него ласково, дружески.
— Так ты очень любишь этого…
— Лесничего? Да, очень! — сказала она, — таких людей немного; он из лучших, даже лучший здесь.
Опять ревность укусила Райского
— То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб, — и красота, красота!
— Гадко, Борис Павлович!
— Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?
— Какого любимого человека?
— Ведь он — герой тайны и синего письма! Скажи — ты обещала…
— Обещала? Ах, да — да, вы все о том… Да, он; так что же?
— Ничего! — сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. — Сила-то, мышцы-то, рост!.. — говорил он.
— А вы сказали, что страсть все оправдывает!..
— Я и ничего! — с судорогой в плечах произнес Райский, — видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?
— Может быть.
— У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч…
— Гадко, Борис Павлович!
— Ну, теперь я могу и уехать.
Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку.
— Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! — сказал он, не замечая улыбки Веры.
— Что ж, я очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
— Человек с ног до головы, — повторила Вера, — а не герой романа!
— Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт — оба люди… но между ними…
— Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович — человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое — и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!
— Вот как! особенно в грозу, и с его лошадями! — насмешливо добавил Райский. — И весело с ним?
— Да, и весело: у него много природного ума и юмор есть — только он не блестит, не сорит этим везде…
— Словом, молодец мужчина! Ну, что же, поздравляю, Вера, — и затем прощай!
— Куда вы?
— Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.
— Почему же?
— Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен — я не дерево…
Она положила свою руку — ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.
— А если я не хочу, чтоб вы уезжали?
— Ты?
— Зачем!
Он жадным взглядом ждал объяснения.
— Угадайте!
— Что же ты хочешь, чтоб я на свадьбе твоей был?
Она все глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.
— Хочу, — сказала она.
— А когда это будет? — сухо спросил он.
Она молчала.
— Вера?
Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.
«Не он, не он, не лесничий — ее герой! Тайна осталась в синем письме!» — заключил он.
У него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех…
— Велите же Егору убрать чемодан, — сказала она.
— Зачем ты остановила меня, Вера? — спросил он. — Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему…
— Всему?
— Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне — только не гони с глаз — я все принимаю…
— Все?
— Все! — подтвердил он в слепом увлечении.
— Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму…
— Клянусь тебе, Вера, — начал он, вскочив, — нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту…
— Довольно. Я принимаю — и вы теперь…
— Твой раб? Да, скажи, скажи…
— Хорошо, — сказала она, поглядев на него «русалочным» взглядом.
— Так мне остаться?..
— Оставайтесь…
— Что за перемена! — говорил он, ликуя, — зачем вдруг ты захотела этого?
— Зачем?..
Она глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.
— Затем… чтобы вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, — скороговоркой добавила она. — Ведь вы бы не уехали!
— Нет, уехал бы.
Она отрицательно покачала головой.
— Даю тебе слово…
— Не уехали бы.
— Отчего так?
— Оттого, что я не хочу.
— Ты, ты, ты — Вера! хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?
— Нет.
— Повтори еще.
— Я не хочу, чтоб вы уехали, — и вы останетесь…
