Они спорили на каждом шагу, за всякие пустяки, — и только за пустяки. А когда доходило до серьезного дела, она другим голосом и другими глазами, нежели как обыкновенно, предъявляла свой авторитет, — и он хотя сначала протестовал, но потом сдавался, если требование ее было благоразумно.
Между ними происходил видимый разлад и существовала невидимая гармония. Таков был наружный образ их отношений.
— Надень это, — скажет Марья Егоровна.
— Как это можно — лучше это, — переговорит он.
— Съезди к Михайлу Андреичу.
— Помилуйте, maman, у него непроходимая скука, — отвечал он.
— Вздор, ты поедешь.
— Нет, maman, ни за что, хоть убейте!
— Николка, будешь ты слушаться?
— Всегда, maman, только не теперь.
Но, однако, если ей в самом деле захочется, он поедет с упреками, жалобами и протестами до тех пор, пока потеряется из вида.
Этот вечный спор шел с утра до вечера между ними, с промежутками громкого смеха. А когда они были уж очень дружны, то молчали как убитые, пока тот или другой не прервет молчания каким-нибудь замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны. И пошло опять.
Любовь его к матери наружно выражалась также бурно и неистово, до экстаза. В припадке нежности он вдруг бросится к ней, обеими руками обовьет шею и ослепит горячими поцелуями: тут уже между ними произойдет буквально драка.
Она ловит его за уши, дерет, щиплет за щеки, отталкивает, наконец кликнет толсторукую и толстобедрую ключницу Мавру и велит оттащить прочь «волчонка».
После разговора с Марфенькой Викентьев в ту же ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес:
— Мать! бей, но выслушай: решительная минута жизни настала — я…
С ума сошел! — досказала она. — Откуда взялся, точно с цепи сорвался! Как смел без спросу приехать? Испугал меня, взбудоражил весь дом: что с тобой? — спрашивала она, оглядывая его с изумлением с ног до головы и оправляя растрепанные им волосы.
— Не угадываешь, мать? — спрашивал он, не без внутреннего страха от каких-нибудь, еще неведомых ему препятствий и опровержений.
— Напроказничал что-нибудь, верно, опять под арест хотят посадить? — говорила она, зорко глядя ему в глаза.
Он покачал отрицательно головой.
— За сто верст — не отгадала.
— Ну, говори!
— Скажу, только противоречить не моги!
Она с недоумением, и тоже не без страха, глядела на него, стараясь угадать.
— Задолжал?
Он качал головой.
— Опять не в гусары ли затеял пойти?
— Нет, нет!
— Почем я знаю, какая блажь забралась в тебя? От тебя все станется! Говори — что?
— Не станешь спорить?
— Стану, потому что, верно, вздор затеял. Сейчас говори.
— Жениться хочу! — чуть слышно сказал он.
— Что? — спросила она, не вслушавшись.
— Жениться хочу!
Она взглянула на него быстро.
— Мавра, Антон, Иван, Кузьма! — закричала она, — все идите скорей сюда — скорей!
Мавра одна пришла.
— Зови всех людей: Николай Андреич помешался!
— Христос с ним — что вы, матушка, испужали до смерти! — говорила Мавра, тыча рукой в воздух.
Викентьев махнул Мавре, чтоб шла вон.
— Я не шучу, мать! — сказал он, удерживая ее за руку, когда она встала.
— Подь прочь, не трогай! — сердито перебила она и начала в волнении ходить взад и вперед по комнате.
— Я не шучу! — подтвердил он резко, — завтра я должен ответ дать. Что ты скажешь?
— Велю запереть тебя… — знаешь куда! — шепнула она, видимо озабоченная.
Он вскочил, и между ними начался один из самых бурных разговоров. Долго ночью слыхали люди горячий спор, до крика, почти до визга, по временам смех, скаканье его, потом поцелуи, гневный крик барыни, веселый ответ его — и потом гробовое молчание, признак совершенной гармонии.
Викентьев одержал, по-видимому, победу — впрочем, уже под готовленную. Если обманывались насчет своих чувств Марфенька и Викентьев, то бабушка и Марья Егоровна давно поняли, к чему это ведет, но вида друг другу и им не показывали, а сами молча, каждая про себя, давно все обдумали, взвесили, рассчитали — и решили, что эта свадьба — дело подходящее. Но Марья Егоровна, по свойству своих отношений к сыну, не могла, как и он, с своей стороны, тоже уступить, а он взять ее согласие иначе, как с бою, и притом самого упорного и горячего.
— Еще что Татьяна Марковна скажет! — говорила раздражительно, как будто с досадой уступая, Марья Егоровна, когда уже лошади были поданы, чтобы ехать в город. — Если она не согласится, я тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?
— Не беспокойся, она любит меня больше родной матери!
— Я вовсе тебя не люблю, отстань, волчонок! — крикнула она, сбоку посмотрев на него.
Он хотел было загрести ее за шею рукой и обнять, но она грозно замахнулась на него зонтиком.
— Только смей! Если изомнешь шляпку, я не поеду! — прибавила она.
Он присмирел от этой угрозы.
— Туда же, с этих пор жениться! — ворчала она.
Он, не слушая ее, перелез из коляски на козлы их отняв у кучера вожжи, погнал что есть мочи лошадей.
XVIII
Марья Егоровна разрядилась в шелковое платье, в кружевную мантилью, надела желтые перчатки, взяла веер — и так кокетливо и хорошо оделась, что сама смотрела невестой.
Лишь только Татьяне Марковне доложили о приезде Викентьевой, старуха, принимавшая ее всегда запросто, радушно-дружески, тут вдруг, догадываясь, конечно, после признания
Марфеньки, зачем она приехала, приняла другой тон и манеры. Она велела просить ее подождать в гостиной, а сама бросилась одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей, как одета гостья. И Татьяна Марковна надела шумящее шелковое с серебристым отливом платье, турецкую шаль, пробовала было надеть массивные брильянтовые серьги, но с досадой бросила их.
— Нейдут, уши заросли! — сказала она.
Велела одеваться Марфеньке, Верочке и приказала мимоходом Василисе достать парадное столовое белье, старинное серебро и хрусталь к завтраку и обеду. Повару, кроме множества блюд, велела еще варить шоколад, послала за конфектами, за шампанским.
Одевшись, сложив руки на руки, украшенные на этот раз старыми, дорогими перстнями, торжественной поступью вошла она в гостиную и, обрадовавшись, что увидела любимое лицо доброй гостьи, чуть не испортила своей важности, но тотчас оправилась и стала серьезна. Та тоже обрадовалась и проворно встала со стула и пошла ей навстречу. А мой-то сумасшедший, что затеял!.. — начала она и остановилась, поглядев на Бережкову, оробела и стояла в недоумении.
