— Марина сказывала — она от Семена слышала…
— Это от золотухи: надо пить аверину траву, — заметила Татьяна Марковна.
— Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…
Она вдруг замолчала.
— Что ж ты остановилась? — спросил Райский, — можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…
Марфенька покраснела, как вишня, и бросилась вон.
— Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!
Викентьев догнал Марфенъку и привел назад.
— Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, — сказал он.
Марфеньку усадили и заставили рассказывать сон.
— Вот будто я тихонько вошла в графский дом, — начала она, — прямо в галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, все смотрю на них. Все переглядела — и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи сжимают… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) — и теперь даже страшно — так живо представилось.
— Ну, что вдруг? — спросила бабушка.
— Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо, тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша притянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера — и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске… Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!
Она вздрогнула.
— Да это поэтический сон — я его запишу! — сказал Райский.
— Побежали дети в разные стороны, — продолжала Марфеньна, — и все тихо, не перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались… Нимбы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… Я вся тряслась от страха. Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь… Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места. Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в свой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же, на меня — на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
— Ну, что же вы, Марфа Васильевна? — спросил Викентьев.
— Как я закричу!
— Ну?
— Ну, и проснулась — и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться — так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
— Прелесть — сон, Марфенька! — сказал Райский. — Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?
— Ах, братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела…
— Надо морковного соку выпить, — заметила бабушка, — это кровь очищает.
— Ну, теперь позвольте мне… — начал Викентьев торопливо, — я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…
— Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. — остановила его Татьяна Марковна.
— Ей-богу, правда…
— Это нехорошо, не к добру
— Говорите, говорите! — одобрял Райский.
— А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…
— Перестанешь ли молоть? — сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
— Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка…
Все захохотали.
— Все сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! — сказала Марфенька.
— Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня — ей-богу правда, спросите Семена!..
— Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты должны быть. И ужинать не надо.
— Я напомню ужо бабушке: вот вам! — сказала Марфенька Викентьеву.
— Ну, Вера, скажи свой сон — твоя очередъ! — обратился Райский к Вере.
— Что такое я видела? — старалась она припомнить, — да, молнию, гром гремел — и кажется, всякий удар падал в одно место…
— Какая страсть! — сказала Марфенька, — я бы закричала.
— Я была где-то на берегу, — продолжала Вера, — у моря, передо мной какой-то мост, в море. Я побежала по мосту — добежала до половины; смотрю, другой половины нет, ее унесла буря…
— Все? — спросил Райский.
— Все.
— И этот сон хорош, и тут поэзия!
— Я не вижу обыкновенно снов или забываю их, — сказала она, — а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!
— Да ведь все дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого нет.
— А вы, братец? теперь вам говорить! — напомнила ему Марфенька.
— Вообразите, я всю ночь летал.
— Как летали?
— Так: будто крылья явились.
— Это бывает к росту, — сказала бабушка, — кажется, тебе уж не кстати бы…
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
— Этот всем снится; вот сокровище далось: как пугало, — сказала Татьяна Марковна.
— Я его вчера видел с ружьем — на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во сне, — продолжал Райский, — а он будто не слышит, все целится… наконец…
— Ну, братец, — ах, это интересно…
— Ну, я и проснулся!
— Только? ах, как жаль! — сказала Марфенька.
— А тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?
— Чего доброго, от него станется и наяву, — ворчала бабушка. — А что он, отдал тебе восемьдесят рублей?
— Нет, бабушка, я не спрашивал.
— Все вы мало богу молитесь, ложась спать, — сказала она, — вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
