— А если я действую по убеждению?
— Чего вы хотите, чего надеетесь?
— Учу дураков!
— Чему? знаете ли сами? Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так нельзя, как вы говорите. Это все очень ново, смело, занимательно…
— Э! мы опять за то же! опять с горы потянуло мертвым воздухом! — перебил Марк.
— Вот и весь ваш ответ, Марк! — сказала она кротко, — все прочь, все ложь, — а что правда — вы сами не знаете… Оттого я и недоверчива…
— У вас рефлексия берет верх над природой и страстью, — сказал он, — вы барышня, замуж хотите! Это не любовь!.. Это скучно! Мне надо любви, счастья… — твердил он, качая головой.
Вера вспыхнула.
— Если б я была барышня и хотела только замуж, то, конечно, выбрала бы для этого кого-нибудь другого, Марк, — сказала она, вставая с места.
— Простите — я груб! — извинялся он, целуя у ней руку. Но вы сдерживаете чувство, медлите чего-то, допытываетесь, вместо того чтоб наслаждаться.
— Допытываюсь, кто и что вы, потому что не шучу чувством. А вы на него смотрите легко, как на развлечение…
— Нет, как на насущную потребность, следовательно тоже не шучу… Какие шутки! Я не сплю по ночам, как Райский. Это пытка! Я никогда не думал, чтоб раздражение могло зайти так далеко!
Он говорил почти с злостью.
— Вы говорите, что любите, видите, что я люблю, я зову вас к счастью, а вы его боитесь…
— Нет, я только не хочу его на месяц, на полгода…
— А на целую жизнь и за гробом тоже? — насмешливо спросил он.
— Да, на целую жизнь! я не хочу предвидеть ему конца, а вы предвидите и предсказываете: я и не верю и не хочу такого счастья; оно неискренне и непрочно…
— Когда же я предсказывал?
— Много раз, не нарочно, может быть, а я не пропустила. «Что это за заглядыванье в даль? — твердили вы, — что за филистерство — непременно отмеривать себе счастье саженями да пудами? Хватай, лови его на лету, и потом, после двух, трех глотков беги прочь, чтоб не опротивело, и ищи другого! Не давай яблоку свалиться, рви его скорей и завтра рви другое. Не кисни на одном месте, как улитка, и не вешайся на одном сучке. Виснуть на шее друг друга, пока виснется, потом разойтись…» Это все вы раскидали по своим проповедям. Стало быть, у вас это сделалось убеждением.
— Ну, «стало быть», так что же? Вы видите, что это не притворство! Отчего же не верите?
— Оттого, что верю чему-то другому, лучше, вернее, и хочу…
— Обратить меня в эту веру?
— Да! — сказала она, — хочу, и это одно условие моего счастья; я другого не знаю и не желаю.
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать, что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
— А, видите, дела? А любовь, счастье — забава?
— А вы хотели бы, по-старому, из одной любви сделать жизнь, гнездо — вон такое, как у ласточек, сидеть в нем и вылетать за кормом? В этом и вся жизнь!
— А вы хотели бы на минуту влететь в чужое гнездо и потом забыть его.
— Да, если оно забудется. А если не забудется — воротиться. Или прикажете принудить себя воротиться, если и не хочется? Это свобода? Вы как хотели бы?
— Я этого не понимаю — этой птичьей жизни, — сказала она. — Вы, конечно, несерьезно указали вокруг, на природу, на животных.
— А вы — не животное? дух, ангел — бессмертное создание? Прощайте, Вера, мы ошиблись: мне надо не ученицу, а товарища…
— Да, Марк, товарища, — пылко возразила она, — такого же сильного, как вы — равного вам — да, не ученицу, согласна, — но товарища на всю жизнь! Так?
Он не отвечал на ее вопрос, как будто не слыхал его.
— Я думал, — продолжал он, — что мы скоро сойдемся и потом разойдемся, — это зависит от организмов, от темпераментов, от обстоятельств. Свобода с обеих сторон — и затем — что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному радость, покой, другому мука и тревоги — это уже не наше дело. Это указала бы сама жизнь, а мы исполнили бы слепо ее назначение, подчинились бы ее законам. А вы вдались в анализ последствий, миновали опыты — и оттого судите вкривь и вкось, как старая дева. Вы не отделались от бабушки, губернских франтов, офицеров и тупоумных помещиков. А где правда и свет — еще не прозрели! Я ошибся! Спи, дитя! Прощайте! Постараемся не видаться больше.
— Да, постараемся, Марк! — уныло произнесла она, — мы счастливы быть не можем… Ужели не можем! — всплеснув руками, сказала потом. — Что нам мешает! Послушайте… — остановила она его тихо, взяв за руку. — Объяснимся до конца… Посмотрим, нельзя ли нам согласиться?..
Она замолчала и утонула в задумчивости, как убитая.
Он ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел из беседки и пошел между кустов. Она оставалась неподвижная, будто в глубоком сне, потом вдруг очнулась, с грустью и удивлением глядела вслед ему, не веря, чтобы он ушел.
«Говорят: „кто не верит — тот не любит“, — думала она, — я не верю ему, стало быть… и я… не люблю его? Отчего же мне так больно, тяжело… что он уходит? Хочется упасть и умереть здесь!..»
— Марк! — сказала она тихо.
Он не оглядывался.
— Марк! — громче повторила она.
Он шел.
— Марк! — кликнула она и прислушивалась, не дыша.
Марк быстро шел под гору. Она изменилась в лице и минут через пять машинально повязала голову косынкой, взяла зонтик и медленно, задумчиво поднялась на верх обрыва.
«Правда и свет, сказал он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ежели я резонерка? Или правда здесь?..» — говорила она, выходя в поле и подходя к часовне.
Молча, глубоко глядела она в смотрящий на нее, задумчивый взор образа.
— Ужели он не поймет этого никогда и не воротится — ни сюда… к этой вечной правде… ни ко мне, к правде моей любви? — шептали ее губы. — Никогда! какое ужасное слово!
II
Она бродила дня четыре по роще, ждала в беседке, но ничего не дождалась. Марк туда не приходил.
«Постараемся не видаться больше», — это были его последние слова. «Нельзя ли нам согласиться?» — отвечала она — и он не обернулся на эту надежду, на этот зов сердца.
От Райского она не пряталась больше. Он следил за ней напрасно, ничего не замечал и впадал в уныние. Она не получала и не писала никаких таинственных писем, обходилась с ним ласково, но больше была молчалива, даже грустна.
