Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
— Хороши оба: на что похожи! — упрекала бабушка. s301
— Это все он, — жаловалась Марфенька, — погнался за мной! Прикажите ему сидеть на месте.
— Нет, не я, Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами прежде меня побежали: я хотел догнать, а они…
— Он мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! — журила бабушка.
— Вот видите, что я из-за вас терплю! — сказала Марфенька.
— Ничего, Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат — это их священная обязанность…
Бабушка услыхала.
— Что, что, сударь? — полусерьезно остановила его Татьяна Марковна, — подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру, благо ее здесь нет, за этакие слова!
— Извольте, извольте, Татьяна Марковна, ах, надерите, пожалуйста! Вы только грозите, а никогда не выдерете…
Он подскочил к старушке и наклонил голову.
— Надерите, бабушка, побольнее, чтоб неделю красные были! — учила Марфенька.
— Ну, вы надерите! — сказал он ей, подставляя голову.
— Когда вы провинитесь передо мной, тогда надеру.
— Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы сказали теперь… А еще любимец его! — говорила Татьяна Марковиа..
Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду в галстух, сморщился, поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: «Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!..»
Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потоиу что Марфенька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по плечу.
В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться
— Ах, Марфа Васильевна, — заговорил Викентьев, — я достал вам новый романс и еще журнал, повесть отличная… забыл совсем…
— Где же они?
— В лодке у Ивана Матвеича оставил, все из-за этого сазана! Он у меня трепетался в руках — я книгу и ноты забыл… Я побегу сейчас — может быть, он еще на речке сидит — и принесу… Он побежал было и опять воротился.
— Я дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить; графский берейтор берется в месяц вас выучить — хотите, я сейчас привезу…
— Ах, какой вы милый, какой вы добрый! — не вспомнясь от удовольствия, сказала Марфенька. — Как весело будет… ах, бабушка!
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго заметила бабушка. — А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
— А Марья Васильевна, а Анна Николаевна — как же ездят они?..
— Ну, им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до греха недолго: курить станет.
Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу…» — и исчез.
Марфенька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
— Послушай, душечка, подь сюда, что я тебе скажу,заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась говорить.
Марфенька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.
— Что вы, бабушка? — вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
— Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки… не то что Верочка…
— Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее…
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды,лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все в книгах написано!
Бережкова задумчиво вздохнула.
— Что же вы хотели сказать мне? — с любопытством спросила Марфенька.
— А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее…
— Как это пооглядчивее, бабушка?
— Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься…
— Разве я бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь…
— Опять перебила! Знаю, что ты умница, — ты клад, дай бог тебе здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Так за что же вы браните меня?
— Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее…
— Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит…
— Что он говорит?
— Что я слишком уж… послушная, без бабушки ни на шаг…
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
— Нет, бабушка, не говорите, — он рассердится, что я пересказала вам…
— И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!
— Разве я девочка? — обидчиво заметила Марфенька. — Мне четырнадцать аршин на платье идет… Сами говорите, что я невеста!
— Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила…что я хороша и умна как есть, что я…
Она остановилась.
— Ну, что еще?
— Что я «естественная»!..
Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.
