«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Это заметно оживило его.
«Это уже не мираж, а истинно честное, даже святое дело!» — думалось ему.
Затем его поглотил процесс его исполнения. Он глубоко и серьезно вникал в предстоящий ему долг: как, без огласки, без всякого шума и сцен, кротко и разумно уговорить эту женщину поберечь мужа, обратиться на другой, честный путь и начать заглаживать прошлое…
Он с полчаса ходил по переулку, выжидая, когда уйдет m-r Шарль, чтобы упасть на горячий след и «бросить громы», или влиянием старого знакомства… «Это решит минута», — заключил он.
Подумавши, он отложил исполнение до удобного случая и, отдавшись этой новой, сильно охватившей его задаче, прибавил шагу и пошел отыскивать Марка, чтобы заплатить ему визит, хотя это было не только не нужно, в отношении последнего, но даже не совсем осторожно со стороны Райского.
Райский и не намеревался выдать свое посещение за визит: он просто искал какого-нибудь развлечения, чтоб не чувствовать тупой скуки и вместе также, чтоб не сосредоточиваться на мысли о Вере.
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка и больше ничего От этого он хватался за всякий случай дать своей впечатлительности другую пищу.
Он прошел мимо многих, покривившихся набок, домишек вышел из города и пошел между двумя плетнями, за которыми с обеих сторон расстилались огороды, посматривая на шалаши огородников, на распяленный кое-где старый, дырявый кафтан или на вздетую на палку шапку — пугать воробьев.
— Где тут огородник Ефрем живет? — спросил он одну бабу через плетень, копавшуюся между двух гряд.
Она, не отрываясь от работы, молча указала локтем вдаль на одиноко стоявшую избушку в поле. Потом, когда Райский ушел от нее шагов на сорок, она, прикрыв рукой глаза от солнца, звонко спросила его вслед:
— Не огурцы ли покупаешь? Вот у нас какие ядреные да зеленые!
— Нет, — отвечал Райский, — я ничего не покупаю.
— Пошто ж тебе Ефрема?
— Да у него живет мой знакомый, Марк, не знаешь ли?
— Нешто: у Ефрема стоит какой-то попович либо приказный из города, кто его знает!
Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
— Цыц, цыц, цыц, проклятые, чтоб вас! — унимала она собак. — Кого вам? — спросила она Райского, который оглядывался во все стороны, недоумевая, где тут мог гнездиться кто-нибудь другой, кроме мужика с семьей.
Около избушки не было ни дворика, ни загородки. Два окна выходили к огородам, а два в поле. Избушка почти вся была заставлена и покрыта лопатами, кирками, граблями, грудами корзин, в углу навалены были драницы, ведра и всякий хлам.
Под навесом стояли две лошади, тут же хрюкала свинья с поросенком и бродила наседка с цыплятами. Поодаль стояло несколько тачек и большая телега.
— Где тут живет Марк Волоков? — спросил Райский.
Баба молча указала на телегу. Райский поглядел туда: там, кроме большой рогожи, ничего не видать.
— Разве он в телеге живет? — спросил он.
— Вон его горница, — сказала баба, показывая на одно из окон, выходивших в поле. — А тут он спит.
— Об эту пору спит?
— Да он на заре пришел, должно быть хмельной, вот и спит!
Райский подошел к телеге.
— Пошто вам его? — спросила баба.
— Так: повидаться хотел!
— А вы не замайте его!
— А что?
— Да он благой такой: пущай лучше спит! Мужа-то вот дома нет, так мне и жутко с ним одной. Пущай спит!
— Разве он обижает тебя?
— Нет, грех сказать: почто обижать? Только чудной такой: я нешто его боюсь!
Баба стала качать ребенка, а Райский с любопытством заглянул под рогожу.
— Экая дура! не умеет гостей принять! — вдруг послышалось из-под рогожи, которая потом приподнялась, и из-под нее показалась всклокоченная голова Марка.
Баба тотчас скрылась.
— Здравствуйте, — сказал Марк, — как это вас занесло сюда?
Он вылез из телеги и стал потягиваться.
— С визитом, должно быть?
— Нет, я так: пошел от скуки погулять…
— От скуки? Что так: две красавицы в доме, а вы бежите отскуки; а еще художник! Или амуры нейдут на лад?
Он насмешливо мигнул Райскому.
— А ведь красавицы: Вера-то, Вера какова!
— Вы почем ее знаете и что вам до них за дело? — сухо заметил Райский.
— Это правда, — отвечал Марк. — Ну, не сердитесь: пойдемте в мой салон.
— Вы лучше скажите, отчего в телеге спите: или Диогена разыгрываете?
— Да, поневоле, — сказал Марк.
Оки прошли через сени, через жилую избу хозяев, и вошли в заднюю комнатку, в которой стояла кровать Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле в беспорядке валялось несколько белья и платья.
— Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, — приглашал Марк.Скинемте сюртуки: здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь? У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы, так дайте мне сигару. Однако молоко есть, яйца…
— Нет, благодарю, я завтракал, а теперь скоро и обедать.
— И то правда, ведь вы у бабушки живете. Ну, что она: не выгнала вас за то, что вы дали мне ночлег?
— Нет, упрекала, зачем без пирожного спать уложил и пуховика не потребовал.
— И в то же время бранила меня?
— По обыкновению, но…
— Знаю, не говорите — не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
