— Остаешься, Шурик? — спросила Тоня, смущенно поглядывая на Сашу.
— Остаюсь. — Он почему-то торопливо протянул девушке руку.
Тоня вспыхнула и потупилась.
— До скорой победы, Шурик. — Голос ее дрогнул. Вслед за Тоней пожали Саше руку и остальные ребята.
— Ты что… партизанить остаешься? — многозначительно спросил его Филька.
Одетый по-дорожному, в своем неразлучном шлеме-буденовке, которому Саша когда-то так завидовал, Филька смотрел на Сашу открытым, прямым взглядом.
— Пока сам не знаю, — чистосердечно признался Саша и добавил: — Но я все равно уйду воевать.
Филька быстрыми и твердыми шагами пошел догонять своих.
Колхозное стадо уходило на восток.
Небо было серое, хмурое. Изредка моросил дождь.
Сходив домой и переодевшись, Саша снова выскочил на улицу и встретил Тимофеева, торопливо шагавшего к райкому партии.
— Возьми лошадь и съезди в Павловку, — распорядился он. — Узнаешь у председателя колхоза, выполнил ли он то, что я ему говорил.
Ни о чем не расспрашивая, Саша побежал к конюшне.
— На задание!.. — крикнул он конюху Акимычу, оседлывая Пыжика.
Вскочив на коня, он галопом помчался по мягкой обочине большака. Если бы Пыжик обладал резвостью скакуна, Саша помчался бы еще быстрее. Любил он быструю езду, когда ветер бьет в лицо и свистит в ушах.
Обратно Саша возвращался поздно. Недалеко от города на обочине дороги он увидел застрявшую подводу с беженцами. Молодая белокурая женщина в старой шинели, с кнутом в руках беспомощно суетилась возле лошади, лежавшей в сбруе на земле.
На телеге среди узлов и разного скарба сидели четверо детей, один другого меньше, и седая дряхлая старушка.
Саша соскочил с Пыжика, рассупонил лежавшую лошадь и, убедившись, что ей уже нельзя помочь, остановился, тронутый безысходным горем беженцев. На него смотрели круглые испуганные глаза малышей.
— Что мы теперь будем делать? — тоскливо повторяла белокурая женщина в слезах. — Нам бы только до Тулы добраться. Там у нас родные — помогут. Муж у меня офицер-пограничник… Убьют теперь нас фашисты…
Глядя на мать, заревели и малыши, заплакала и старуха.
Нерешительно потоптавшись на месте, Саша торопливо снял сбрую с мертвой лошади, с помощью женщины оттащил ее в сторону, потом расседлал Пыжика и запряг его в телегу.
«Доедем до города, а там видно будет», — думал он, присаживаясь сбоку с вожжами в руках.
Приехав в город, он оставил подводу на улице у перекрестка, а сам побежал к Тимофееву. Но ни Тимофеева, ни Коренькова на месте не было. Вернувшись назад, Саша уже не застал Пыжика с беженцами. Очевидно, подхваченные общим потоком, они уехали. На сердце у Саши похолодело. Он побежал было по улице, к мосту, но потом остановился, безнадежно махнув рукой. Только теперь Саша сообразил, как необдуманно он поступил, отдав без разрешения командира лошадь.
«Но все равно лошадей отправят в тыл, — тут же, успокаивая себя, подумал он. — Не будут же их здесь до последнего часа держать?»
Саша уныло поплелся к себе. Дома мать уже ждала его, беспокоилась.
— Мы думали, ты сгиб… — заявил Саше Витюшка, когда старший брат появился на пороге.
Саша устало опустился на стул.
— Что делать-то будем, Шурик? — растерянно спрашивал отец — Уезжать нашим теперь поздно… Пешком далеко не уйдешь…
Впервые отец обращался к Саше как к взрослому, спрашивая его совета.
…Саша пробыл дома недолго. Пришли ребята из истребительного батальона, и он снова ушел.
На прощание сказал матери:
— Ты не волнуйся… Что-нибудь придумаем…
Надежда Самойловна последние дни работала в райкоме партии, в штабе по эвакуации города. Вместе с ней занимались эвакуацией еще человек двадцать коммунистов и беспартийных. У каждого из них было свое задание. Работы было много, и работа спешная. Пока железная дорога действует, надо успеть погрузить в вагоны из складов зерно нового урожая; своим ходом отправить из машинно-тракторной станции тракторы с прицепленными к ним повозками; увезти оборудование с завода, отправить несколько эшелонов с беженцами… Уходила рано, возвращалась домой затемно, крайне усталая, разбитая всем виденным, суматохой и неурядицами.
Свой отъезд из города Надежда Самойловна откладывала со дня на день, все надеясь, что обстановка на фронте изменится. А когда собралась уезжать с последним эшелоном, было уже поздно. Не только железная дорога, но и шоссейные на Тулу оказались перерезанными. Тогда поздно вечером на семейном совете было решено: она уйдет с Витюшкой в соседний район, в деревню Токаревку, где живет дальняя родственница. Павел Николаевич оставался в Песковатском. А Саша — мать уже знала — тоже оставался. Он был зачислен в партизанский отряд.
Ночь. Последняя ночь в городе, дождливая, холодная, залитая, словно чернилами, непроницаемой мглой. До полуночи Саша был на дежурстве у райкома партии. На крыльце и в комнатах райкома толпились люди, звонили телефоны, грузили на машины последние ящики. Сдавая дежурство, Саша видел, как Калашников, одетый по-дорожному, в ватнике и кирзовых сапогах, раздавал оружие.
Дома Саша долго не мог уснуть. Тускло горел на неубранном столе ночник. Отец и мать тоже не спали — тихо разговаривали.
Саша слышал, как отец говорил:
— Что буду делать, не знаю. Отсиживаться не стану… В случае чего Шурка поможет — уйду к партизанам…
Утром Павел Николаевич, простившись с семьей, взяв с собой Пальму, ушел в Песковатское. Вслед за ним должна была уйти Надежда Самойловна с Витюшкой. С раннего утра она тоскливо слонялась по комнатам, переставляла с места на место оставшиеся вещи, словно навсегда прощаясь с каждой из них. Витюшка суетился, что-то искал и прятал на чердаке, что-то собирал, чтобы взять с собой, но так почти ничего и не взял… Перед уходом он выпустил из клетки в кусты шустрых, выросших за лето белок.
В дорогу Надежда Самойловна приготовила небольшой узел с бельем. Она и Витюшка оделись потеплее, по-зимнему. Перед тем как выйти из дому, по старому русскому обычаю присели на минуту. Витюшка с немым укором смотрел на старшего брата: до последнего дня он надеялся, что Саша договорится с теми людьми, которые станут командовать партизанским отрядом, и он тоже останется партизанить.
Но Саша, угрюмо сдвинув густые черные брови, глядел в сторону. Лицо у него было словно каменное — суровое, сумрачное, тонкие губы крепко сжаты.
— Пошли? — сказал он, вопросительно поглядев на мать.
Все поднялись. Надежда Самойловна еще раз огляделась кругом, смахнула с ресниц слезы и вышла из дому.
На шоссе путь им преградила уходившая на восток пехотная часть. Чекалины остановились на перекрестке. До самой последней минуты тлела в душе матери надежда, что не придется никуда уезжать, что с часу на час наступит перелом в ходе войны, но теперь последняя надежда при виде хмурых, изнуренных лиц пехотинцев, очевидно так шагавших уже не один день, улетучилась. Она закрыла глаза, стало страшно, так страшно, как никогда раньше. Когда же она снова открыла глаза, то поняла — нет, это не тяжелый, кошмарный сон и что уже нет никакой надежды снова остаться в городе. Нужно уходить, и как можно скорее уходить, только не стоять на месте.
