И вдруг ей стало все ясно. И разговор Егора. И недавняя, так обидевшая ее встреча с Володей Малышевым и Васей Гвоздевым, когда они, заметив ее, быстро перешли на другую сторону улицы, хотя она и окликнула их. И злой шепот соседской девчонки в спину: «Полицеиха!..» Вот в чем дело! За предательство дяди она тоже отвечает, хотя за собой никакой вины и не чувствует.
Новая мысль обрадовала ее: как она раньше не догадалась?
— Знаешь что? — сказала она тихим шепотом. — Мы с тобой здесь сидеть сложа руки тоже не будем. Мы будем мстить фашистам, как сумеем… Слышишь, Егор? Ты согласен? Я доверяю тебе. Ты мой товарищ… А ты мне… доверяешь? Они остановились.
— Доверяю… — отозвался Егор, не спуская с нее глаз. Но она медлила.
— Ты что-нибудь слышал про Шурку Чекалина? — спросила она.
— Нет, — признался Егор. — А что?
— Он не эвакуировался… Он где-то здесь, в районе. Ты разыщешь его. Он должен знать, где находятся партизаны…
— Зачем тебе партизаны?..
— А вот зачем… вот… — Она задыхалась. Хотелось все быстро сказать и в то же время не решалась. Но Егор свой. Он не выдаст. С первого класса они дружили… доверяли друг другу свои тайны…
Она протянула Егору руку:
— Поклянись, что ты не выдашь…
И в этот момент в начале улицы показалась большая группа немцев из строительного батальона. Среди них Наташа вдруг заметила Сашу. Чекалина и Митю Клевцова. Ребята шагали среди солдат, засунув руки в карманы.
Наташа хотела было броситься к ребятам, но Егор удержал ее. «Стой», — прошептал он. И Наташа сообразила, что нельзя в такой момент не только близко подходить, но и показывать вид, что она знает Сашу. Может быть, они арестованы.
Саша и Митя прошли мимо, не заметив стоявших у забора за деревьями Наташу и Егора.
«Нет, они не забраны…» — подумал Егор. И тут они обратили внимание, что на противоположной стороне за прошедшими следили… мальчишки. Егор узнал Славку, который шел, вытянув, как гусь, голову в круглой кроличьей шапке набекрень. За ним поодаль решительно шагал Генка, а еще дальше вприпрыжку бежал Костя, на ходу застегивая черное пальтишко.
— Ну, пока… — хрипло сказал Егор, торопливо стиснув горячей сильной рукой холодные пальцы Наташи, и хотел броситься вслед за ушедшими.
Но теперь Наташа удержала его.
— Не смей ходить, — шепотом сказала она. — Слышишь? Не смей! Я сама с ними поговорю.
Егор видел, как Наташа догнала ребят-тимуровцев, остановила Генку, что-то сказала ему и уже спокойно, не торопясь пошла за ребятами.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В глухой, труднопроходимой чаще, заваленной полусгнившими осинами и березами, поодаль друг от друга заметно возвышаются две землянки, сверху укрытые дерном и замаскированные ельником. Немного в стороне, тоже под шатром кустов и ельника, чернеет вырытая в обрывистой стене оврага кухня с кирпичным очагом и ведром над трубой, рассеивающим дым и искры.
В партизанском отряде собралось пока восемнадцать человек. Многих из них Саша видел впервые. Казалось странным, что совершенно незнакомые люди теперь связаны общим делом и должны стоять друг за друга даже ценой своей жизни.
— Ты всех знаешь?.. — спрашивал Саша Митю Клевцова, когда партизаны впервые собрались вместе на лесной поляне возле избушки лесника Березкина.
Митя приглядывался, называл фамилии.
— Это Петряев, слесарь из МТС… — кивал он головой на рыжеусого молчаливого человека в телогрейке. — А этот, чернявый, круглолицый, инспектор пожарной охраны Коротков…
В свою очередь, Саша назвал несколько фамилий. Он хорошо знал председателя самого дальнего в районе колхоза «Заря» Игнатьева — широкоплечего, богатырского сложения, с коротко остриженной пепельной бородкой. Игнатьев несколько раз заезжал к Надежде Самойловне, когда они жили в Песковатском. Хорошо знал Саша и двух девушек из железнодорожного поселка, Таню и Клаву. Причем Таню, бойкую, красивую учительницу из железнодорожной школы, Саша часто встречал раньше в райкоме комсомола и в своей школе на вечерах. Оказались в отряде и бывшая пионервожатая Саши Машенька и выпускница школы Люба Пахомова. На рукаве ее телогрейки был нашит красный крест, в ее ведении находилась походная аптечка.
Спустя несколько дней в отряде появились еще два человека. Пришли они из соседнего района. Высокий бородатый плотник Николай Петрович Матюшкин и сутулый, с посеребренными сединой темно-русыми волосами Костров.
Матюшкин, которого сразу же партизаны стали звать по отчеству — Петровичем, а молодежь запросто — дядей Колей, хозяйственно ходил по лагерю, шутливо покрикивал на девушек, а в свободную минуту всегда находил себе какое-нибудь занятие. То, вооружившись лопатой, прокапывал канавку вокруг землянки, чтобы не застаивалась дождевая вода, то топором выстругивал какую-нибудь вещь для домашнего обихода партизан.
— В каком классе учился? — скороговоркой спросил он Сашу, теребя бородку.
— В десятый перешел.
— А теперь в первом будешь учиться. — Матюшкин отложил заступ в сторону, сел на дерево, не спеша вынул кисет с табаком.
— Как это в первом? — Саша недоумевающе посмотрел на Петровича.
— Жизни учиться будешь, — пояснил Матюшкин, свертывая козью ножку. — Жизнь-то наша вот какая. — Он окинул долгим задумчивым взглядом лесные дебри, посмотрел на серое осеннее небо. — Все мы теперь в первом классе… экзамен держим на будущую жизнь. Вот — видишь?.. — Он сорвал блеклый лесной цветок иван-да-марьи и показал Саше: — Тоже… как и я — овдовел друг сердечный…
С удивлением Саша увидел то, что раньше не примечал, — желтые лепестки цветка уже завяли, остались только неприметные — лиловые.
Утром, проснувшись, они шли вместе на ручей умываться.
Сняв рубашку, Саша с наслаждением мылся ледяной ключевой водой, чувствуя, как приятно разливается теплота по всему телу.
— Молодец! — присаживаясь на корточки перед ручьем, одобрял Петрович. — Вода — она на вид суровая, студеная, а человеку она мать родная. И ласкает и закаляет.
Сам он не снимал рубашки, а только плескал себе на лицо, на бороду пригоршни студеной воды, громко фыркая и жмурясь.
— Я бы тоже, да у меня от холодной воды кости ломит, — оправдывался он. — Простуженный у меня организм. Еще со времен гражданской войны. Тоже партизанить пришлось. Вот тогда-то дела у нас были…
Рассказывать он мог часами, но вникать в его скороговорку было трудно, особенно когда он начинал волноваться.
— Ты не спеши, дядя Коля… — предупреждали его ребята.
— Разве я спешу?.. — удивлялся Петрович, а через минуту снова переходил к своей торопливой манере рассказывать.
Почему-то он пришелся Саше особенно по душе. Хотелось чем-то услужить Петровичу, сказать ему по-дружески что-то приятное.
