— Ты чего? — тревожно спросил Саша, услышав, как Митя хрипло фыркнул, оглянувшись.
— Шалый какой-то! Словно бык, метнулся. — Митя презрительно сплюнул.
Темные прищуренные глаза у Саши блеснули.
— Митя! — сказал он, схватив товарища за руку. — Я ему сдачи бы дал. А ты?..
— Я бы тоже… — кратко отозвался Митя, показывая крепкий, в черных угольных крапинках кулак.
Ребята замолчали, увидав впереди грузного, рослого человека с белой повязкой на рукаве.
— Полицай… — буркнул Митя, дернув Сашу за рукав и оглядываясь по сторонам. Командир предупреждал — избегать встречи с полицаями. Что делать? Свернуть в сторону?
— Чугрей… — прошептал Саша, узнав в шедшем к ним навстречу отца Егора Астахова. Скрываться было уже поздно. Но Чугрей прошел мимо, не обратив внимания на ребят.
Никакой опасности впереди не предвиделось. Только на другой стороне улицы появился кто-то из жителей города в ватном пиджаке и в высокой пыжиковой шапке. «Он!»… — беззвучно прошептал Митя, замедлив шаги, стараясь не упустить из виду заинтересовавшего его человека.
— Я пошел… — сказал Митя, предупреждающе стиснув ладонь Саши. — Ты шагай не этой улицей, а соседней, там малолюднее и тропка к реке есть… Там, в кустах, где летом мы играли в волейбол, жди меня…
Саша свернул в переулок. «Интересно, какое задание получил Митяй?..» — снова подумал он.
— Товарищ комиссар! — вдруг раздался громкий шепот за Сашиной спиной.
Саша вздрогнул, не останавливаясь, обернулся и увидел закадычного Витюшкиного дружка Славку. В старых, сбитых сапогах и рваной кацавейке крался за ним Славка и предупреждающе моргал глазами.
— Дело есть… — снова прошептал Славка. — Остановись на минутку…
Саша остановился.
Когда спустя некоторое время, благополучно выполнив задание, Митя спустился к реке, он не нашел в условленном месте Сашу, тот явился немного позже, встревоженный и угрюмый.
— Задержался я, Митяй!.. — извиняющимся тоном признался он, но говорить, почему задержался, не стал.
…Заметно темнело, когда, выбравшись за город, ребята быстро зашагали по проселочной дороге.
Уже не сдерживаясь, Митя вполголоса звучным тенорком запел:
Нас побить, побить хотели…
Нас побить пыталися…
Саша хотел остановить его, но и сам, не удержавшись, обернулся, погрозил кулаком в сторону занятого оккупантами города и тоже вполголоса подхватил:
Но мы даром не сидели —
Того дожидалися!
Над зубчатой черной каемкой леса из мутного просвета в облаках выглядывала бледная луна, свистел и крутил сухую листву ветер. До лагеря предстоял еще долгий путь, но ребята, хоть и порядочно устали за день, шли бодро, воодушевленные, что все обошлось благополучно и возвращаются они теперь к своим.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как тяжело после первых удач и похвал стоять в строю и, потупив голову, слушать суровый, непохожий на обычный голос Тимофеева, зачитывающего приказ по отряду:
«…Предупредить Клевцова и Чекалина, что в следующий раз в случае нарушения партизанской дисциплины они будут исключены из отряда…»
Расходятся партизаны, шуршат у них под ногами отжившие свой век блеклые, опавшие листья. В розовато-желтом ореоле, как свечки, горят на солнышке молодые осинки. Но ничего этого Саша сейчас не замечает. Митя как ни в чем не бывало улыбается, шутит с девушками. Такой у него спокойный характер. А Саша так не может. Он медленно прохаживается в стороне за деревьями, стараясь не показываться на глаза ни Кострову, ни Тимофееву, ни Дубову.
— Внеочередной наряд не так уж страшно, отстоим, — успокаивает его Митя, — могли выгнать из отряда…
Люба качает головой:
— Ой, Шурик, Шурик! Мальчишества в тебе еще много…
«Почему только у меня? — обидчиво думает Саша. — А у Митяя?»
— Пожалел вас командир, — укоризненно говорит и Матюшкин, поглаживая свою бородку, — характер у него золотой.
Саша молчит: ему и обидно и еще больше неловко перед товарищами.
Из открытой двери землянки приглушенно льется чистый голос:
Ой вы кони, вы кони стальные…
Только на днях Саша починил радиоприемник, и все хвалили его за это. А теперь…
Нет, он не пойдет в землянку, пускай там сами крутят приемник как хотят.
— Шурик, принеси, пожалуйста, воды… — Это Таня. Она, улыбаясь, протягивает Саше ведро: — Принесешь?
— Принесу… — бурчит Саша, соглашаясь. Таня сегодня повариха.
— Уж очень ты помрачнел. Хочешь, я за тебя наряд отстою?
Саша недоумевает: шутит Таня или говорит всерьез? Но слова Тани действуют успокаивающе, разгоняют мрачные мысли.
— Я и сам отстою… — отвечает он. Спускаясь к ручью, все же ворчит: — Учительница… Привыкла повелевать.
Имеет красивая Таня какую-то власть над ребятами в отряде, и даже над ним. Все ей охотно подчиняются, даже и взрослые.
Тропинка к ручью вьется, крутится вокруг деревьев. Шелестя, падают сухие желтые листья. Ярко-огненный краешек выглянувшего из облаков солнышка озолотил макушки деревьев, словно поджег их.
На берегу ручья Машенька и Клава, раскрасневшись, усердно стирают белье, сидя на корточках.
— Давай я тебе что-нибудь выстираю? — предлагает Саше Машенька.
Клава молчит. Она вообще молчаливая, замкнутая.
Саша знает, почему она всегда такая хмурая. При бомбежке железнодорожной станции, где Клава работала стрелочницей, погибли ее отец, мать и младший братишка. Осталась Клава совсем одна.
— Сам выстираю… — отвечает он на предложение Машенька. Поставив ведро с водой перед Таней, Саша уходит в чащу леса. Долго сидит один на трухлявом дереве. Снова вспоминает только что пережитое.
…Возвращались они с Митей из разведки. Шли опьяненные удачей. Несли немецкую винтовку и трофейную сумку с патронами, оставив позади себя на дороге труп незадачливого немецкого солдата.
— Эх, пострелять бы… — размечтался Саша. Митя молчал.
— Давай, Митяй… — искушал его Саша, просительно заглядывая в глаза. — Немецких патронов у нас в лагере и так много…
Уже неподалеку от лагеря, в густом еловом лесу, Митя наконец сдался.
Шли и стреляли по очереди, упражняясь в меткости. Так красиво было смотреть, как трассирующие пули оставляли на темном небе яркий след. Никак не предполагали они, что в партизанском лагере, заслышав стрельбу, все переполошатся.
Подбежавшие к ребятам Матюшкин и Алеша сразу же отобрали оружие. Саша было заупрямился, но Матюшкин так тряхнул его, что Саша едва устоял. Их привели в лагерь, поставили перед строем партизан… Какой позор!
