— Как же не глядеть-то?.. Позеленел, как кактусный лист. Хочешь покушать картошечки? Хочешь, чайку вскипячу?
— Ничего я не хочу. Вот холодного выпил бы… — Саша приподнимается на нарах, пьет из кружки и морщится: — Вода-то какая невкусная — теплая.
Люба наклонилась над печкой, подбросила дров огонь и снова подошла к Саше, видя, как он потянулся с нар, взял винтовку, подержал ее и снова поставил на место.
— Чистить опять, что ли, хочешь?
Саша смущенно улыбнулся.
— Приснилось, что фашисты окружили, а винтовки нет. Я туда-сюда — нет винтовки. И проснулся. А тебе, Люба, что-нибудь снится?
— Всякая чепуха в голову лезет, — пренебрежительно махнула рукой Люба. — Особенно если задумаешься, помечтаешь о чем-нибудь.
— А ты любишь мечтать?
— Конечно, люблю.
— Я тоже раньше мечтал, — оживляется Саша. — Хотел путешествовать. Уехать на север, в глухую-преглухую тайгу, и там охотой, заняться. Или у Северного полюса на льдине дрейфовать… Помню, у дедушки старые часы починил, бой у них наладил — прозвали тогда дома меня инженером… Потом захотелось мне знаменитым человеком в районе стать. Вырастить картошку или овес такой, чтоб равного в округе не было… — Саша приподнялся на нарах. — А когда с отцом на охоту или на рыбалку пойду, все на свете позабуду. Знаешь, как хорошо, когда утром солнышко всходит! Трава вся росой покрыта, как серебром… А рыба в реке играет…
Но Люба, очевидно, думает о чем-то своем, не слушает. Она снова подошла к печке, сняла чугунок с картошкой.
— Ну и картошечка, разварная — как мак! Не хочешь?
Видя, что Саша молчит, погруженный в свои воспоминания. Люба спрашивает:
— Шурик, что ты больше всего на свете любишь?
— Я все люблю, — уклончиво отвечает Саша.
Люба задорно улыбается, ей хочется развеселить Сашу.
— И девушек любишь? — лукаво спрашивает она, прищурив глаза. — Ну, чего отворачиваешься?
— Ничего я не отворачиваюсь, — хмурится он. — Ты все выдумываешь…
Люба встала, потянулась, машинально заглянула в тусклый осколок зеркала, воткнутого между еловыми сучками стропил на потолке. Отблески пламени осветили ее раскрасневшееся лицо, большие серые глаза, чуть вздернутый нос с черной родинкой, пухлые, яркие губы.
«Сказать ей разве про разговор с Митяем? — подумал Саша. — Как он тогда допытывался!» — кольнуло Воспоминание о друге. Саша только тяжело вздохнул.
— Дай мне картошечки, — просит Саша, соблазненный запахом горячей картошки.
Люба, обжигая руки, кладет Саше на блюдечко Несколько картофелин.
— Много наложила — не одолеть, — Саша с сомнением качает головой.
Едва притронувшись, он отодвигает блюдечко, морщится.
— С добрым утром, Шурик! — приветствовала его Таня. Она взглянула ему в глаза и добавила: — Смотри… Усы уже у тебя пробиваются.
— Пока воюем, у него и борода отрастет… — пошутила Клава.
Было заметно, что девушки хотят развеселить хмурого Сашу.
— Когда уходите? — спросил он Таню.
— Завтра.
Саша знает, что Тане и Клаве предстоит серьезное дело. Вдвоем они вызвались пойти в село Батюшково в пятнадцати километрах от лагеря, и там застрелить старосту, выдавшего оккупантам сестру одного из партизан. Про старосту у партизан был уже давно разговор. Теперь Тимофеев очень опасался за свою семью, поселившуюся в Батюшкове.
Он сам хотел вместе с Алешей идти в Батюшково, но Дубов категорически запретил ему это делать.
— Тебя, так же как и меня, Кирька Барин знает в лицо… — предупредил Дубов. — Себя угробишь и свою семью под удар поставишь.
Тимофеев неохотно подчинился.
Согласившись после долгих колебаний отпустить девушек, Тимофеев и Дубов долго их инструктировали, как вести себя в селе.
— Завтра, — машинально повторяет Саша. Ему не по душе, что Тане и Клаве поручили такое ответственное и опасное дело.
— Вот бы нам с тобой пойти, — говорит он Алеше, вздыхая. — Подождали бы, пока я поправлюсь.
Готовилась уйти на задание и Машенька. Саша видел, как разговаривал с ней Тимофеев.
«Все при деле. Один только я мешаю всем», — уныло думал он. Саша и не подозревал, о чем шел разговор у Тимофеева с Машей. Он доверил ей восстановить нарушенную связь в Лихвине с Ковалевым, передать ему очередное и, может быть, самое главное задание, ради которого он и был оставлен в городе в полиции.
После обеда Саша и Люба стали собираться в путь.
Саша, вздохнув, сунул в карманы пару гранат, потуже затянул ремень на пальто.
Люба, закутанная в шаль, с узелком и палкой в руках, выглядела со стороны довольно пожилой женщиной. Провожать Сашу из землянки вышли все партизаны, даже Ефим Ильич.
— Ну, пока… — говорил Саша, каждому поочередно пожимая руку.
Тимофеев обнял и поцеловал Сашу.
— Будь осторожен, — еще раз напомнил он. — Увидишь: опасно оставаться — немедленно возвращайся обратно.
— Ладно, — пообещал Саша.
— Поправляйся, Шурик! — звонко кричали вслед девушки.
Саша, оборачиваясь, махал им рукой, пока лагерь не скрылся за деревьями.
Под ногами мягко хрустел снег, все кругом было нарядное, белое. Еловый смоляной запах приятно щекотал ноздри. Саша чувствовал себя гораздо лучше, хотя от слабости кружилась голова.
Он задумчиво шагал за Любой, удивляясь, почему Люба так быстро идет, хотя на самом деле она шла медленно.
— Хочешь, я к тебе дня через два зайду? — предложила Люба.
Но Саша отказался.
— А зачем? — спросил он.
Люба подумала, что действительно лишний раз заходить в село опасно, — можно навести врага на след Саши.
Быстро темнело. По полю они шли в сумерках. Дул влажный ветер. Рыхлый снег слегка чавкал под ногами, идти становилось все тяжелее.
— Я провожу тебя до дому, — предложила Люба, когда они остановились в кустах у прогона.
— Нет, ты дальше не ходи, — попросил Саша.
В селе, казалось, все было тихо, спокойно. Но Люба смотрела на Сашу с внезапно возникшей тревогой, ей не хотелось оставлять его одного. Так они в нерешительности прошли еще немного и остановились, испытывая гнетущее чувство тоски, словно расставались надолго.
— А ты как пойдешь? — спросил он, тоже начиная беспокоиться за Любу, видя, как быстро сгущаются сумерки. И тихо попросил ее: — Ты одна ночью в лагерь не возвращайся. Знаешь, местность кругом лесистая… Слышала, сколько волков появилось? Хочешь, я тебе дам гранату?
Она беспечно махнула рукой:
