— Славно поработали, — оживленно говорили партизаны, возвращаясь в лагерь. Хотя необычайно длинный путь утомил людей, у всех было бодрое, приподнятое настроение.
Ночевать зашли в попутную деревню. Для большей безопасности на ночлег остановились у старосты, рассчитывая, что он побоится сообщить о постояльцах. Насмерть перепуганный староста готов был сделать все, что прикажут партизаны. После небольшого разговора нашлись у него и вино и закуска.
Утром, еше до рассвета, партизаны покинули «гостеприимный» дом хозяина. Тимофеев пообещал ему больше не останавливаться на ночлег, а староста — седобородый солидный старик, когда-то торговавший в Питере мороженым, — слезно клялся и божился, что он выполнит любое задание, только бы партизаны больше не заходили к нему на дом, не губили его.
— Поневоле ярмо надел на себя, — убеждал он партизан, провожая их в утренних сумерках до околицы и боязливо оглядываясь по сторонам.
Отпустив старика, партизаны быстро уходили проселочной дорогой к черневшему невдалеке лесу. Чтобы обезопасить себя, по совету комиссара Дубова немного свернули в сторону.
«Нет, староста не пойдет доносить, — думал Тимофеев, замыкая колонну и оглядываясь назад. — Фашисты расстреляют, если узнают, что не донес. А донесет — тоже внакладе… угощал партизан. Незавидная судьба у „хозяина“ деревни».
— Нашли себе приятеля, — смеялись партизаны, вспоминая, как староста их угощал.
— А что! Дело верное. Раскололи фашистского слугу на две половинки. Будет он теперь служить и вашим и нашим, — рассуждал Матюшкин, очень довольный, что удалось выпить, хорошо закусить и поспать на горячен печке.
Партизаны шли по едва приметным заснеженным тропам глухим лесом, тянувшимся на десятки километров. Впереди уверенно шагал знавший раньше эти места худощавый инспектор пожарной охраны Коротков. За ним гуськом тянулись остальные, позвякивая гранатами и бутылками со взрывчатой смесью.
На пути попадались крутые овраги, буйно заросшие молодняком просеки, недавние вырубки, засоренные неубранным охвостьем, топорщившимся во все стороны, как проволочные заграждения. Из-под ног то и дело тяжело вспархивали ожиревшие за осень лесные птицы. В зарослях густого ельника задорно цокали огненно-золотистые векши, роняя вниз на людей сучки и еловые шишки.
— Дразнят, бродяги, — добродушно переговаривались партизаны.
У Павла Николаевича зудели руки, тянулись к винтовке, но он знал, что стрелять строго-настрого запрещено.
— Эх, охота здесь хорошая! — вслух думал он. — Вот бы с Шуриком сюда!
Ноябрьский день короток. В сумерках быстро прошедшего вечера обратный путь к лагерю особенно тяжел. Вдобавок партизаны сбились с тропинки, пошли напрямик, наугад. Сучья цеплялись, рвали одежду, царапали лицо и руки. Даже у самого легкого на ходьбу Павла Николаевича ныла спина и кружилась голова от усталости.
Когда внезапно в густой темноте выросли на лесной поляне два высоких стога сена, Тимофеев решил:
— Дальше не пойдем. Здесь будем ночевать. Скудный ужин из остатков взятых с собой продуктов бодрит людей. Снова слышатся разговоры, шутки.
Разворошив стога, партизаны устраиваются на ночлег. Один Павел Николаевич не торопится спать. Закутавшись в овчинный полушубок, он присел у стога. И словно угадывая его мысли, рядом Алеша, разуваясь говорит:
— Завтра отпрошусь у командира. Схожу проведать Сашу. Как он там, в Песковатском?
— Да, надо сходить, — соглашается Павел Николаевич.
Долго не спит и Тимофеев, ворочаясь на своем месте в стогу сена. «Вернулась ли с задания Машенька?.. — думает он. — Передала ли она Ковалеву распоряжение подготовить побег Мити и Гриши? Всем отрядом пойдем к городу… Надо посоветоваться со своими. В случае чего забросаем комендатуру гранатами… Штурмом отобьем ребят».
Спят партизаны.
А в это время в одной из партизанских землянок чуть теплится огонек. Свернувшись калачиком, не раздеваясь, дремлет на нарах Люба. Рядом с ней крепко спит, слегка похрапывая, вернувшаяся с задания Машенька. Скрипнула дверь. Кто-то, тяжело ступая, вышел из землянки.
«Кто же это?…» — силится понять в забытьи Люба, позабыв, что в лагере, помимо нее и Машеньки, остался только Костров.
Темное небо в облаках, проступающая из-под снега чахлая зеленая травка, покрытая желтой, блеклой листвой, похожие на белые свечки березки в чаще ельника… Так мысленно представляет Ефим Ильич то, что его окружает. Он вышел из землянки встретить своих. С палкой в руках Костров стоит на косогоре, поворачивая белую забинтованную голову то в одну, то в другую сторону, прислушиваясь. Нет, не идут. Не слышно шагов, только поскрипывают и глухо шумят вершинами деревья. Длинная осенняя ночь уже на исходе. Долго так стоит Ефим Ильич, прислонившись к дереву. Слушает, как рождается новое ноябрьское утро, и мысленно представляет, как в предрассветных серых сумерках где-то бредут к себе в лагерь партизаны…
Как-то теперь сложится его жизнь в отряде? Нет, он обузой не будет! Он тоже сумеет быть полезным…
По сведениям, полученным в отряде, фашисты готовятся к карательной экспедиции против партизан.
«Сможет ли партизанский отряд долго продержаться здесь? Не придется ли уходить дальше, вглубь?» — тревожно думает Ефим Ильич.
Неизвестно, где теперь приютилась его семья — жена, двое сыновей-школьников и маленькая дочка Светланочка. Эвакуировались они в последний день, так же как и семья Тимофеева. Задержала ненужная скромность: что скажет народ, увидев, как районные работники, поддавшись панике, увозят от опасности свои семьи. Не знают жена и дети, какая участь выпала на его долю. Да и живы ли они?
— Это ты, Любаша? — Ефим Ильич оборачивается на звук шагов.
— Может быть, вам помочь? — нерешительно спрашивает Люба.
— Нет, мне помогать не надо, — резко, почти сердито отвечает Ефим Ильич. — Привыкаю, Любаша, один ориентироваться. Скоро буду с нашими на операции ходить… Как… Маша вернулась?
— Вернулась, Ефим Ильич… Спит в землянке как мертвая… — улыбается Люба.
— Задание выполнила?.. — спрашивает Ефим Ильич.
— Говорит, все удачно… Выполнила.
Костров облегченно вздыхает. Вместе с Любой он возвращается в землянку, постукивая впереди себя палочкой.
— Что-то наши задержались… — Ефим Ильич, ощупью нашел свое место на нарах.
Люба молчит. Думает она в эту минуту о Мите, о Саше… Как он там, в Песковатском? Наверное, скучает… «Нам-то здесь что… Как-то тебе там, Митя?»
Хотя и не было разговора в землянке, но Люба догадывается, что Машенька ходила в город по очень важному делу. Может быть, намечается план освободить Митю Клевцова. Но какой?
Ворочается, не спит на нарах Костров. Ефим Ильич думает: так мало еще времени сражался партизанский отряд, а уж столько потерь: погиб Трушкин, Митя Клевдов и Гриша Штыков в руках фашистов. Он контужен, слепой. Саша болен. Да и весь отряд где-то застрял, и неизвестно, что с ним. О Тане н Клаве, отправившихся выполнять приговор над предателем-старостой, тоже ничего не слышно.
