Тепло, разлившееся по телу благодаря коньяку, покачивание вагона и накопившаяся усталость убаюкали ее. Стюарду, принесшему ужин, пришлось ее будить. Рядом стоял Пьер Бо.
– Прошу меня извинить, миссис Каррингтон, но не соблаговолите ли, отужинав, выйти ненадолго в коридор, чтобы я мог разложить для вас постель?
– Разумеется.
Он уже собрался выходить, но она задержала его.
– Прошу вас, месье Бо, – молвила она с несвойственной ей мягкостью, – ответьте, кто едет в этом поезде?
– Никого, чье присутствие могло бы вас стеснить. В это время года мы редко перевозим пассажиров, принадлежащих к парижскому свету. Все они уже находятся на водах и на пляжах. Однако иностранцы встречаются. Ах, забыл: в соседнем вагоне едет граф Робер де Монтескью.
– Знаете ли вы, куда он направляется?
– В Канны, как и вы. Кажется, у него там родня.
– Благодарю вас.
– Приятного аппетита, миссис Каррингтон! До скорого! Если вам что-то потребуется, звоните, не стесняясь.
Александра уже не испытывала сильного голода. Ей нравился Монтескью, который мог скрасить дорогу, однако она пребывала сейчас в столь сумрачном настроении, что никого не желала видеть. Она опасалась его проницательности и вовсе не была склонна исповедоваться.
Тем не менее она расправилась с бульоном и приступила к выбранному по меню морскому языку. Все оказалось очень вкусным, однако она была не в состоянии испытывать удовлетворение от еды. Грех чревоугодия не позволял ей отвлечься от горестных размышлений, и даже замечательная груша «мельба» была проглочена, как лекарство. Хорошо еще, что она не скорчила гримасу. Зато она отдала должное половине бутылки шампанского, также доставленной из ресторана.
Пока проводник готовил ей постель, она смирно стояла в коридоре, пустом в этот час, когда все устремились в вагон-ресторан. За окнами поезда сгущались сумерки, деревни тонули в мареве летней ночи. Когда поезд сбавлял ход, она получала возможность полюбоваться вечерней жизнью глубокой провинции; Франция до сих пор оставалась для нее чужой, но это ее не слишком волновало. Она видела крестьян, отдыхающих на пороге своих жилищ: они раскачивались на стульях, болтали с соседями или просто наблюдали, как рассеивается дым из трубки. Летним вечером люди не жались к теплой печке, а старались подольше побыть в саду, во дворе фермы. Изменялся только антураж, люди же были все те же… Путешественнице они казались иллюстрациями из рассеянно перелистываемой книжки, к которым не проявляешь почти никакого интереса.
Вернувшись в купе, она закрылась, но ложиться не стала. Спать было еще рано; читать ей тоже не хотелось. Осталось раздвинуть занавески и прикрутить свет, чтобы понаблюдать за тем, как на смену дню приходит ночь. Франция, уже завладевшая тетей Эмити, и для нее оказалась ловушкой…
Шло время; наступила ночь; она же застыла у окна как вкопанная. Глаза ее были широко распахнуты; в голове билась одна-единственная мысль, становящаяся все сумрачнее, под стать пейзажу за окном. Теперь она осуждала себя за ребяческий порыв, в котором она бросилась в этот поезд, чтобы побыстрее найти понимание и дружеское участие. Было бы куда проще запереться в номере «Ритца» и смирно дожидаться возвращения четы Риво. Увы, почувствовав боль, она всякий раз начинала вести себя, подобно зверю, в которого угодила стрела: кидалась в чащобу, не разбирая дороги, в надежде избавиться от острия, причиняющего боль. Причина проста: в двадцать два года душа еще слишком молода, ей невдомек, что такое настоящее страдание. Даже страшные часы, пережитые в Пекине, всплывали в ее памяти, окутанные ароматом захватывающего приключения.
Она так ушла в себя, что не позаботилась отпрянуть от окна, когда поезд подошел к перрону дижонского вокзала. Лишь когда поезд снова тронулся, она вскинула голову и увидела медленно удаляющуюся надпись – название бургундской столицы. Ее угнетало сознание, что в одном с ней составе едет Монтескью: в его лице с ней столкнется на перроне в Каннах весь парижский свет. Нет, этого она не вынесет! Не говоря уже о вымыслах, которые обрушатся по ее вине на невинную головку славной мадемуазель Матильды.
Что же делать? Выйти в незнакомом ей городе Марселе, чтобы слоняться по нему без цели, или же пересесть на поезд, идущий обратно в Париж? Даже добрейший Оливье Дабеска примет ее за помешанную, если уже не принял…
Она зажгла свет и бросила в зеркало на стене затравленный взгляд. Видимо, она давно уже обливалась слезами, сама этого не замечая: отражение совершенно ей не льстило. Потом она вспомнила, что поезд приближается к Бону – чудесному городку, о котором у нее сохранились самые теплые воспоминания благодаря древней монастырской больнице. Она вспомнила головные уборы монахинь, невесомые фигурки в голубом, большой двор со старым колодцем – точь-в-точь картина фламандского живописца, просторные залы, цветущий сад… Ее приглашали и сюда, но здесь ее никто не станет разыскивать… Здесь она наверняка обретет на несколько дней столь необходимый покой.
Непоколебимо-спокойная, она накинула пыльник, тщательно приладила шляпку, опустила вуаль, собрала ручной багаж и села, дожидаясь, пока поезд замедлит ход.
Опустив стекло окна, она стала высматривать станционные огни. Когда до них осталось рукой подать, она встала и решительно дернула стоп-кран, после чего вышла в коридор, где столкнулась с Пьером Бо.
– Опять?! – Он был поражен и одновременно разгневан. – Вы во второй раз останавливаете поезд в Боне! Извольте объяснить, в чем тут дело.
– Просто у меня сохранились самые приятные воспоминания о первом посещении этого города, к тому же я вдруг поняла, что не испытываю ни малейшего желания ехать до Канн. Будьте так добры, вынесите вот этот чемодан и сумку на перрон.
– Да вы соображаете, что вытворяете? Если вам понадобилось в Бон, могли бы сесть в другой поезд.
– Сперва я и не помышляла об этом. А сейчас передумала, только и всего! Прошу вас, не тревожьтесь! Теперь я все знаю: я заплачу, сколько требуется, и вы уже через минуту покатите дальше.
Проводник не мог не обратить внимание на ее радушную улыбку, адресованную ему, и на беззаботный тон. Вуаль не скрыла от него, насколько переменилось ее лицо. Пришлось ему смириться.
Заскрипели тормоза, и Средиземноморский экспресс остановился у платформы, словно должен был сделать это, согласно расписанию. Пьер Бо открыл дверцу и увидел бегущего по перрону начальника вокзала, чья честная физиономия расцвела при виде американки, уже почтившей его своим появлением в июне.
– Снова к нам, мадам? Какая радость!
– Что вы болтаете? – одернул его Пьер Бо. – Служащему железной дороги негоже поощрять пассажиров, чьи действия влекут нарушение расписания.
– Но мадам не просто пассажирка. Наш городок с радостью примет ее во второй раз…
Он торопливо помог молодой красавице спуститься с подножки, источая любезность, а потом, не обращая внимания на изумление проводника, примчавшегося к месту преступления начальника поезда и нескольких пассажиров, которых выгнало из купе любопытство, подхватил ее вещи. Подозвав носильщика, месье Бужю, не помня себя от гордости, торжественно повлек гостью к своему кабинету.
