И – ничего. Лохинвар немного успокоился, словно
прислушивался или приглядывался, потом снова принялся нервно приплясывать.
Савин достал камеру «Филин», приспособленную для ночных съемок, и, не поднимая
к глазам, стал водить ею вправо-влево, стараясь охватить всю долину. Другой
рукой с зажатыми в ней поводьями он похлопывал коня по шее, шептал ему ласковые
слова, но все усилия пропали втуне – Лохинвар был близок к тому, чтобы
окончательно потерять голову и понести. Угадав это, Савин спрятал камеру,
повернул коня и предоставил ему самому выбирать аллюр. Лохинвар сорвался в
бешеный галоп. Ветер бил в лицо, длинная жесткая грива хлестала по – щекам.
Сначала Савин оглядывался, но вскоре перестал. Он только время от времени
легонько натягивал поводья, давая коню понять, что по-прежнему остается
хозяином.
Брызнула из-под копыт каменная крошка, подковы Высекли пучок
искр, Лохинвар замедлил бег, остановился наконец, запаленно водя боками.
Савин спрыгнул на землю, похлопал коня по влажной шее:
– Ну что ты, дурашка? Чертей испугался?
Лохинвар опустил ему на плечо длинную тяжелую голову, гулко
всхрапнул. В его большом красивом теле затухал озноб испуга.
– Тебе легче, – сказал Савин. – Ты просто
боишься. А мы еще и никак не можем понять, чего же мы, собственно, боимся…
В ответ на это рассуждение Лохинвар снова всхрапнул и
попытался ухватить Савина за ухо. Савин легонько шлепнул его по губам, взял под
уздцы, и они пошли к берегу, к тому месту, – репортер хорошо изучил карту.
Они миновали покосившийся каменный столб, поставленный
неизвестно кем, неизвестно когда и неизвестно для чего. При скудном лунном
свете можно было разобрать черты грубо вырезанного человеческого лица. С моря
наплывал туман, волокнистый, колышущийся, выползал на берег и никак не мог
выползти, словно боялся коснуться камня и песка.
Здесь, то самое место. Савин стреножил Лохинва-ра старым
приемом техасских ковбоев – привязал поводья к правой бабке, – прошел к
воде, встал лицом к морю, спрятав руки в карманах куртки. Поднял воротник,
затянул «молнию» до горла – от воды тянуло сырым холодом.
Сзади громоздились граненые скалы. Впереди колыхалась зыбкая
стена тумана, скрывавшая пучину, – глубина здесь начиналась почти от берега.
Вот тут его и нашли. Старый служака, не поднявшийся выше
сержанта – или не захотевший подниматься выше, – замкнутый вдовец, почти
без увлечений, если не считать кактусов и пива в умеренном количестве. С чем же
он столкнулся и какое отношение к этому имеют обстоятельства его смерти?
Коротко заржал Лохинвар. Савин коснулся кармана. Нет, на сей
раз это было радостное. Приветственное ржание – конь учуял сородичей. Савин
прислушался. Перестук копыт, обрывки едва слышного разговора, а со стороны моря
– словно бы удары весел по спокойной воде. Лохинвар снова заржал, и ему
ответили чужие лошади.
Савин вскочил в седло и рысью тронулся в ту сторону.
У берега покачивался широкий баркас, осевший почти до уключин
под тяжестью широких тугих мешков. Трое в обтягивающих брюках и мешковатых
куртках с капюшонами стояли возле пароконной повозки и горячо спорили. Это был
даже не гэльский – какой-то местный диалект, Савину не известный. Однако по
жестам Савин вскоре понял, в чем дело: двое с баркаса ругают третьего, возницу,
за то, что он приехал один, – видимо, им не хотелось самим таскать мешки.
Вдали, в тумане, смутно угадывался силуэт длинного корабля.
«Контрабанда», – сгоряча подумал Савин и тут же
отбросил эту мысль как глупую и вздорную. Контрабанду не возят на допотопных
повозках и лодках; сохранившиеся еще «рыцари удачи» предпочитают более
скоростные средства передвижения. Да и Лесли предупредил бы о чем-нибудь таком.
И наконец, контрабандисты не стали бы терять драгоценные безопасные минуты на
нудное препирательство из-за того, кому таскать мешки…
Савин подъехал поближе. Спорщики замолчали и уставились на
него.
– Добрый вечер, – сказал он с коня.
Ночные трудяги кивнули, и один, ничуть не удивившись, что-то
горячо затарахтел. Акцент у него был ужасающий, на одно исковерканное
английское слово приходилось три-четыре абсолютно непонятных, но Савин все же
сообразил, что его приглашают помочь и даже обещают заплатить. Подумав, он слез
с коня.
Один из моряков демонстративно устранился – сел на удобный
камень, вытащил трубку и задымил. Второй, поворчав, стал подавать мешки, а
Савин с возницей таскали из в повозку, метров за двадцать, – из-за валунов
повозка не могла подъехать к самому берегу. Тяжеленные мешки были набиты
какими-то твердыми свертками и ничем не пахли.
В приключенческом романе герой обязательно исхитрился бы
вспороть мешок и утолить любопытство. Савину этого, разумеется, не удалось. Он
лишь старательно ощупывал мешки, но так и не смог понять, чем они набиты.
Они пошли за двумя последними мешками. Моряк с трубкой вдруг
пробормотал короткое непонятное слово и показал подбородком на что-то за их
спинами. Поодаль маячил верховой, закутанный в длинный плащ с надвинутым на
глаза капюшоном. Напарник Савина заметно заторопился.
Последние мешки легли на верх штабеля. Возница стал
опутывать штабель веревками. Моряк, копаясь в кармане, шагнул к Савину.
Репортер приготовился отстранить руку с кредиткой, но на ладони моряка блеснули
монеты, а это меняло дело – Савин был страстньм нумизматом.
Весла блеснули, и баркас отплыл, превращаясь в размытый
силуэт, скользящий к еще более зыбкой тени корабля, – там черным крылом
мелькнул, разворачиваясь, парус. Возница щелкнул кнутом, лошади тронулись.
Лохинвар прощально заржал вслед. Верховой ехал рядом с повозкой. Донесся
удаляющийся разговор – закутанный явно сердился, возница оправдывался. Савин
стоял рядом с Лохинваром. Корабля уже не было, он растаял, как призрак. Словно
лишний раз убеждая себя в реальности только что закончившейся
погрузочно-разгрузочной операции, Савин встряхнул в ладони честно заработанные
монеты. Они глухо звякнули – самые настоящие, полновесные.
Савин ссыпал монеты в карман, застегнул его на «молнию» и
вскочил в седло.
Он давно уже должен был догнать тяжело груженную повозку,
но… не было впереди никакой повозки. Слева тянулся внушительный скалистый
обрыв, справа стелился по-над морем туман. Вот он, единственный на участке в
несколько миль протяженностью пологий подъем, по которому только и могла
подняться повозка, но Савин успел бы сюда раньше, неминуемо обогнал бы их!
Немилосердно понукая Лохинвара, Савин поскакал вверх. Перед
ним, как и давеча, раскинулась посеребренная лунным светом равнина. И нигде не
видно повозки. Позвякивали в кармане монеты, фыркал Лохинвар, где-то далеко
слева, над островком косматых кустов, протяжно, пронзительно кричала какая-то
ночная птица.
Савин хотел спешиться, но не смог – почему-то он чувствовал
себя уверенно лишь на коне, слившись с теплым, живым, почти разумным существом.
Лохинвар был свой, из знакомого и привычного мира… или и он? Если и он сейчас
«во что-нибудь такое превратится»? Вокруг – не тронутые цивилизацией пустоши,
до города далеко, печально стонет неизвестная птица, а луна похожа на череп…
