– Грубиянка, – отрезала Белая Мышь, ловко
вспрыгнула на стул и развернула бумагу. – Ну, Гаи… Ну-е, долго вы еще
собираетесь развратничать?
– Что?
– То, что слышали, – непреклонно отрезала Белая
Мышь. – Вы, не состоя в браке, тем не менее спите вместе, по квартире
голыми ходите, понимаете ли. Куда нас заведут подобные нравы? Это не наши
нравы, молодые люди. Вообще, по моему глубокому убеждению, следует до предела
ограничить и строго регламентировать все, что связано с так называемой половой
жизнью, и прежде всего: то, что она существует, молодые люди обоего пола должны
узнавать после совершеннолетия. В свете вышеизложенного…
– Одну минуту, – сказал Гай. – Кто тебе дал
право путаться под ногами?
– У меня мандат, – с достоинством сказала Белая
Мышь.
– Ну так предъяви. – Гай протянул руку.
Мышь помахала сложенным вчетверо мандатом, но Гай ловко
выхватил его и развернул. Это оказалась справка, выданная Белой Мыши в том, что
она, Мышь, полторы недели проработала подопытной мышью в лаборатории бионики и
была уволена по причине тупости, склочности и страстишки пить казенный спирт.
– Понятно… – покачал головой Гай, наклонился и
сцапал Белую Мышь за хвост. – Аленка, открой, пожалуйста, окно.
Алена охотно соскочила с постели, распахнула фрамугу. Белая
Мышь, вниз головой болтаясь в воздухе, вопила что есть мочи, грозила страшными
карами и пугала всеми мыслимыми несчастьями. Гай раскрутил ее как следует и
запустил в окно, потом отправил следом пенсне и бумаги. Выглянул в окно. Алена
жила на третьем этаже, но подонкам всегда везет – Белая Мышь, сильно
прихрамывая, улепетывала, оставив на поле боя пенсне и бумаги.
– Вот так, – сказал Гай.
Алена неудержимо хохотала, и пришлось ее успокаивать – так,
как это было приятнее им обоим.
7. Не оглядывайся назад
Часам к двенадцати утомленная Алена заснула, предварительно
заверив, что после всех перенесенных страданий собирается проспать не меньше недели,
а Гай отправился в город наносить прощальные визиты старым друзьям. Он
волновался, было одновременно радостно и больно оттого, что он знал: последний
раз идет по этим улицам, последний раз щелкает по носу бронтозавра Гугуцэ, как
всегда разлегшегося в непотребном состоянии у входа в штаб-квартиру Лиги
Здоровой Морали. Из окон страдальчески смотрели старые грымзы – Гугуцэ был им
никак не по зубам.
На углу, у вернувшегося на свое законное место кафе «Эх,
мать-перемать!», собрались второстепенные упырьки, привидения погибших при
осаде Кандии янычар и ведьмы-студенточки. Компания веселилась вовсю – гремел
магнитофон с высоко ценившимися здесь записями Высоцкого, грохотали по асфальту
каблуки, и ведьма Беллочка уже исполняла стриптиз под одобрительные вопли. В
уголке метелили давешнего грузина, сделавшего Беллочке насквозь грузинское
предложение, – чувствовалась рука Саввы Иваныча, без устали натаскивавшего
зеленую молодежь.
Гай тепло попрощался со всеми, опрокинул традиционный
стакан, получил от Беллочки смачный поцелуй и пошел дальше. Попрощался с
фонтаном Непорочной Каракатицы, с жившими в фонтане водяными и немного поболтал
с пожилым рассудительным русалом Владимиром Иванычем. Русал Владимир Иваныч
свято верил, что настанет времечко, когда электронно-вычислительные машины
возьмут в свои руки регистрацию браков, продажу леденцовых петушков, сочинение
лирических сонетов, перепись зайцев в Восточной Сибири, редактирование мемуаров
профессиональных аферистов и все остальное, что пока что, слава богу, находится
в компетенции людей. Слушать его иногда было довольно забавно.
…Гая провожали многолюдно, но тихо. Пили почти молча, хотя
компания собралась отпетая, буяны и безобразники. Стол поставили прямо на
улице, настоянную на драконьих зубах водку разливали из черного бочонка. Плакал
о чем-то неизвестном и непонятном ему самому упившийся леший Сукин-Распросукин
Кот, присмиревшая и красивая, сидела Алена, против обыкновения был молчалив и
не тревожил гитару Мертвый Подпоручик, угрюмо опрокидывал рюмку за рюмкой упырь
и философ Савва Иваныч. Наступил момент, когда просто нельзя было больше сидеть
за столом и пить, и Гай отошел к перламутрово-серому «роллс-ройсу», сделал вид,
будто проверяет мотор, хотя мотор был заворожен лично Сукиным Котом на двадцать
лет работы без бензина и запасных частей. Подошел Савва Иваныч, постоял рядом.
– Жалко, Гай, – сказал он хмуро. – С кем я
теперь останусь? Разве что с Вадькой, – кивнул он на Мертвого
Подпоручика. – В барды Вадьку потянуло, как-нибудь проживем. Ты ведь
будешь очень жалеть, Гай, пойми ты это. Ты обречен на постоянство предметов и
небес. Тогда как главная прелесть здешней жизни состоит в том, что никто из нас
не знает, что в следующую минуту случится с любым из нас и с самим Ирреальным
Миром. А вернуться ты уже не сможешь. Даже если на нас не плюхнут атомную
бомбу, что, откровенно говоря, всего лишь вышибет Круг назад в Ирреальность,
вернуться ты уже не сможешь… Вот, держи на память.
Он достал маленькую безделушку – на черном кресте распятый
Сатана, искусно вырезанный из камня кофейного цвета с золотистыми прожилками. А
глаза были – из зеленого камня.
– Это – чтобы ты не забыл. Всякое случается… –
неопределенно сказал Савва и надел цепочку на шею Гаю.
Они вернулись к столу. Мертвый Подпоручик уже стоял с
гитарой.
– Баллада о чужой весне, – объявил он.
Серый якорь в мутном иле,
стая чаек, как пурга.
Наконец-то мы приплыли
к самым дальним берегам.
В полутьме блестят кинжалы,
снова бой сулят рога
Для картонного причала,
Для фанерного врага…
– Ну, Гай… – сказал Савва Иваныч, подавая ему
налитый до краев стакан.
Гай выпил одним глотком и что есть силы швырнул стакан на
землю. Брызнули осколки, превратившиеся в лебедя, тут же унесшегося ввысь с
печальным хрустальным криком. Гай расцеловался с Саввой Иванычем, с Сукиным
Котом, Вырвипупом и Охломонычем, обнялся с Мертвым Подпоручиком и забрался в
машину, где уже сидела Алена. Резко рванул с места. В зеркальце заднего вида он
не смотрел, и, когда перебрасывал скорость, в него, как нож, вошло ясное
сознание, что ни Саввы, ни Мертвого Подпоручика, ни этого страшного и красивого
города он больше не увидит никогда. До этого какая-то частичка мозга упорно
сопротивлялась этой жестокой истине, но сейчас перестала. Сожжены были все
мосты.
Гай чувствовал себя так, словно от него оторвали часть его
самого и теперь этот кровоточащий трепещущий кусок валяется на пыльной
мостовой. Проезжая по улицам, он старался запомнить навсегда все, что видел,
даже привычные мелочи, на которые еще вчера не обратил бы внимания, –
приоткрытое окно, пустую бутылку, пьяного тролля, потому что и окно, и бутылка,
и тролль были в последний раз. Он не плакал, хотя плакать ужасно хотелось.
