Да все это ложь – насчет иных вариантов и тропинок в другую
реальность. Астахов – всего лишь фантаст, замысливший ради профессионального
удовольствия сложный эксперимент на человеческой психике. Гроховский ищет
где-нибудь утешения… Вот так. И никак иначе. Ничего, все забудется – забудется,
и точка…
Анна быстро шла к остановке, почти бежала по солнечной
улице, сквозь прохладный сибирский сентябрь, по щекам ползли слезы. Анна не утирала
их, и некоторые из встречных не успевали ничего заметить, так и проходили мимо,
а другие недоумевающе смотрели вслед. «Нам не дано стоять в огне», –
повторяла она про себя, и слезы не могли заглушить, унять боль, – «нам не
дано стоять в огне»…
Возле нее притормозило было свободное такси, но Анна
отвернулась – ведь его огонек был зеленым…
Умирал дракон
Фантастический рассказ
Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он
давно свернул с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ей
предстояло оставаться такой же – никакого значения она не имела, вела к
маленькой неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, что
она сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин узнал
о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел освоить.
Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь в
доспехах – купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена
латунная полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД. Так он называл свои
темно-синие «Жигули», «ноль-седьмую». В ответ на хмыканье знакомых он отвечал,
что не видит в этом ничего удивительного – дают же имена кораблям. Сначала с
ним пытались спорить, потом перестали – знали, что он делает то, что считает
нужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем, тоже) и не меняет однажды
принятых решений и точек зрения. С ним вообще не любили спорить, и Гаранина это
полностью устраивало – так называемым «своим парнем» он не собирался
становиться. «Свой парень» в его понятии означало что-то общее с медузой –
фигуру, ценимую лишь за полнейшую бесхребетность, – быть для всех
одинаково приятным, не иметь врагов и укреплений, которые следует отстаивать до
конца, несмотря ни на что.
Показалась деревня – десятка три домов, наполовину нежилых;
смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова,
справа – трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его).
На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и
Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня – наверняка
после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держит и
белая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим боязнь попробовать свои
силы в широком и шумном внешнем мире.
Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил
таких людей. Он сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. И
не подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда.
Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать – главный инженер
строительства, известного не только в крае, – его что ни неделя поминала
программа «Время», с ним прочно дружили газеты. Главный инженер, правда, без
пяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск, расставляла все
точки и в самом скором времени влекла за собой соответствующий приказ…
Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не
включал – сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с
Ветой.
Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти
все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко
ассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущие
женщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской
природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской,
но и не тургеневских героинь.
– Я не хочу, чтобы ты ездил, – сказала Вета.
Гаранин был искренне удивлен:
– Ты же должна понимать, что это значит для меня…
– Понимаю, – сказала Вета. – Маршальский
жезл.
– Вполне заслуженный.
– Никто не спорит – заслужил. Только маршальский жезл
обычно принимают, а не выхватывают из рук.
– Ах во-от ты о чем. – Гаранин подумал, что плохо
все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. – Ну
конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка
против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?
– Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.
– Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими
побрякушками… И это знаю, как же. Веточка, – Гаранин привычно обнял ее за
плечи, – ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет
очередного убогого телефильма – героя, дескать, усиленно не понимает любимая
женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому
экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп – тот, что скоро хлопнут в
наши с тобой паспорта.
Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год
позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только
рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все
наконец решено, и это было что-то новое, – Вета давно была для него
открытой книгой.
– Давай все же закончим о твоем маршальском
жезле, – сказала Вета. – Ты его из рук выхватываешь.
– Выхватываю, – согласился Гаранин. – Можно и
так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко – в
прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной,
он весь – в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном
случае – лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне
раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь
отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.
– Не стану.
– Вот видишь, – сказал Гаранин. – До пенсии
ему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержится
ни на день дольше, ибо выработал свои ресурс. Правда, его могут вежливо
попросить уйти и послезавтра…
– Это – если ты завтра встретишься в Крутоярске с
министром.
– Встречусь, – сказал Гаранин. – Прудников
мне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужное
замолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне…
– А если ты не поедешь, все, что Прудников успел
сказать министру, так и останется разговором.
– Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным
порядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней… Не каждую
неделю к нам приезжают министры.
– Ты ведь можешь и не ехать.
– Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что
эти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне – и
стройке, главное – это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы
патриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам
Ермоленко все понимает.
