Они и внимания на него не обратили – жгли друг друга желтыми
взглядами, клокочущее ворчание рвалось из глоток.
– А вы что же? – спросил Гаранин у третьей головы,
спокойно помаргивающей.
– Я? – Третий поднял брылья, и впечатление было
такое, словно он дерзко усмехнулся. – А какой, собственно, смысл в этих
дискуссиях? Старшенький – хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня не
зависит, ни за что я и не отвечаю. Принимаю жизнь какой она есть – не так уж
черны ее теневые стороны…
– Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятных
времен, – сказал Гаранину Второй. – Давным-давно перед созданием,
которое ты видишь, встал выбор – либо стать, отрезая возможность возврата в
прежнее состояние, человеком – умным, талантливым и дерзким, способным многое
сделать, многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься,
выбрано было второе…
– И не жалею, – сказал Первый. – Стать
человеком означало влиться в стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом.
Стадо, которое все равно ничего не создает, так что выбиваться в его вожди было
бы скучно. Предпочитаю небо – да, злое. А если кому-то это не нравится, пусть
попробует мне это доказать… – Он мельком глянул на увешанную оружием
стену.
– Лучше бы тебе туда не смотреть, – сказал
Второй. – Потому что это тебе напомнит – мы не растворяемся в пустоте, мы
живем в памяти. О них складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудил
столько, что даже в твое существование не верили… Ты же им всегда завидовал
сверху. Ты и церковь на том озере развалил исключительно потому, что тебе такой
не построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска, а
она тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть ее, спалить
терем – на это тебя хватило… И так всегда – ты им мстил за все, на что сам
оказался неспособен. Значит, волновало что-то? Тоже мне супермен, дурная сила –
от слабости…
О Гаранине они прочно забыли – сыпались имена, ссылки на
события бог знает какой глубокой давности, Гаранин с трудом проводил аналоги, а
часто и понять не мог, о чем шла речь, – История утаила эти города и
имена, свершения и неудачи. Ему пришло в голову, что хотя на него не обращают
ровным счетом никакого внимания, от него все же ждут подтверждения тех или иных
истин – глупо было бы думать, что им понадобился просто слушатель. Приключение
оборачивалось новой стороной, сложной и непонятной.
– Нетленные ценности, человечество добреет… –
раскатился жестяным хохотом Первый. – Добреет оно, как же… Ты посмотри вот
на этого гуманоида. – Он кивнул на Гаранина. – Решил я сделать тебе
приятное, велел приволочь незаурядный экземпляр твоего преодолевшего прошлые
заблуждения примата. Он же сожрал, по сути, своего старика – с самыми благими
намерениями, разумеется, – а теперь святого из себя корчит… Они же ничуть
не изменились, балда! Да пойми ты хоть перед смертью! Костлявая подступает, а
ты дитятком глупым в лучший мир отходишь!
– А уж сюда вы не суйтесь, – сказал
Гаранин. – Вам этого не понять.
– Ну-ну, – развернулся в его сторону
Первый. – Излагай, приматик, не слопаем…
– Вам этого не понять, и не беритесь об этом
судить, – сказал Гаранин. – Во-первых, вы, строго говоря, не
принадлежите ни к человеческому роду, ни к этому времени. Во-вторых, вы всю
жизнь разрушали. Я строю. И наши дела и побудительные мотивы вам абсолютно чужды.
– Вот мотивы мне как раз и не чужды, – сказал
Первый. – Отбросив все словесные кружева, отвечай внятно и кратко – сожрал
начальника?
– Если рассматривать…
– Кратко отвечай, говорю!
– Сожрал, – сказал Гаранин. – Называй это
так. Жонглировать словами можно как угодно. В действительности…
Он говорил, повторяя то, что не так давно думал сам, то, что
пытался втолковать Вете, старался объяснить Первому сложность своей работы и
жизнь своего века. Он посмотрел на Второго – они были союзниками, если
вдуматься, следовало ждать поддержки и одобрения, но Второй отвернулся, смотрел
в угол, и Гаранин стал путаться в словах, сбился с мысли, а там и вовсе
замолчал.
– Люблю послушать умственного человека… – сказал
Первый. – От души благодарю, старина. Утвердил во мнении, что вы в отличие
от моих туповатых предков достигли больших успехов в искусстве элегантно
сглатывать своего ближнего. Помирать приятнее…
– Зеркало, – бросил Второй, не оборачиваясь к ним.
– А что, и зеркало, изволь. – Первый неприкрыто
торжествовал. – Эй, челядь, зеркало!
Шустро прибежавший леший дернул тяжелую портьеру, и
открылось огромное овальное зеркало в золотом кружеве массивной рамы. Первый и
Второй вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:
– Откуда пойдем?
– Давай скоком по узлам…
– Ага, в институте он…
– Шире, шире, глубже.
– Да нет, это же таран, это же я в земном варианте,
неужели не понял, совесть ты моя буйная?
Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить – в
зеркале плавали непонятные туманы, бесформенные сполохи клубились и таяли, и
советы Второго становились все короче и реже, а Первый похохатывал
торжествующе. Гаранин понимал, что речь идет о нем, что в зеркале проплывает
его жизнь, и дорого бы дал, чтобы туманы превратились для него в ясные
образы, – впервые ему захотелось просмотреть, как киноленту, свою прошлую
жизнь и подумать над ней.
– Ну-ка постой, – сказал Второй.
– Да ерунда все это.
– Все равно.
– Изволь, я не мухлюю, – сказал Первый.
– Ну как?
– И только-то?
– А все же? – настаивал Второй.
– Что – все же? Я тоже когда-то золото рассыпал.
– То-то и оно, что золото, которое, кстати, добывал все
теми же неприглядными способами…
– Но ведь ничего у него больше, кроме?
– А какие его годы? И что может стать первой каплей? Ты
тоже не сразу убрался за облака…
– Ты хватаешься за соломинки.
– Может быть, – сказал Второй и повернулся к
Гаранину. Туман растаял, зеркало стало прозрачно-мертвым. – Так что там у
тебя было с цветами?
История была двухгодичной давности. Вета вспомнила как-то
историю Пиросмани и Маргариты, ту самую, что впоследствии была превращена в
средненький шлягер, а потом еще раз вспомнила и еще, будто невзначай, намекала,
что ей хотелось бы увидеть нечто подобное однажды утром – несмотря даже на
вторичность ситуации. Гаранин, пребывая в лирическом – то есть благодушном –
настроении, как-то задумался: а почему бы и нет? Но не решился. Дело было не в
деньгах, останавливала боязнь выставить себя на всеобщее посмешище – он считал,
что выходки в стиле трубадуров и миннезингеров безнадежно устарели
применительно к стройке века. Примерно так и объяснил Вете, упирая на
рационализм и логику. Она вроде бы вняла и больше о Пиросмани не вспоминала,
даже репродукцию убрала со стены.
