– Едешь?
– Нет, – сказал Гаранин, и ему показалось, что в
глазах Второго мелькнула живая теплота одобрения.
– Вышвырнуть за порог!
Лешие без особого энтузиазма тесной кучкой засеменили к
Гаранину. Вот это как раз труда не представляло, о современных разновидностях
рукопашного боя они и понятия не имели. «Мельница» – и один, раскорячившись,
заскользил на спине по полу, вмазался в стену. Мелькнул в воздухе допотопный
кистень-гасило: захват, подсечка, коленом – второй отлетел и шустро уполз за
колонну. Разлетелись по углам, сшибая статуи и золотые кувшины еще двое. Змей
исходил криком, но лешие не горели желанием продолжать кампанию – и с места не
сдвинулись.
Гаранин прыгнул к стене, рванул за рукоять длинный широкий
меч, показавшийся самым подходящим. Меч неожиданно легко выскочил из державок,
он был тяжелый и обнадеживающе острый. Гаранин махнул им, примеряясь, широкое
лезвие косым крестом рассекло густой воздух подземелья. По углам поскуливали от
страха лешие.
– Ах вот как? – сказал Первый. – Ну, это дело
знакомое, чего уж там… Не понял своей выгоды – пропадай, дурак. Тоже мне,
цветочки под окном…
Он прянул со своего возвышения, раскинув крылья, чертя
концами борозды в грудах золота. Горели холодным светом глаза, затейливый шип
пронесся под сводами, злой мощью тела управлял один Первый, другие головы не
имели уже своей воли, и Гаранин видел, что, несмотря на дряхлость, змей
остается опасным противником. «Где же пламя?» – подумал он с отстраненным
любопытством.
Огня не было, но в лицо ударила волна жаркого воздуха – как
на аэродроме, когда свистит направленное в твою сторону сопло стоящего
поблизости лайнера.
Змей надвигался, щерились пасти, громко брякали по полу
когти. Гаранин ждал, стиснув червленую рукоять меча. Страха не было.
Все, кто жил в квартирах, выходящих на восточную, рассветную
сторону, прилипли к окнам. Знакомого надоевшего асфальта, тусклого, вечно
припорошенного пылью, не было, был ковер – из цветов. Теплым оранжевым цветом
пламенели жарки, таежные тюльпаны, упруго мохнатились георгины, над улицей
вставало розово-золотое солнце, разноцветно подмигивали анютины глазки. Вета
смотрела с балкона и не верила: солидно белели гладиолусы, голубели
колокольчики. Пурпурные кисти кипрея, огоньки, сирень, альпийские маки,
какие-то яркие и диковинные неизвестные цветы…
Никто ничего не понимал, утро было ясное и чистое, а цветы,
нежные и гордые, полыхали небывалой радугой, и их не осмеливались тронуть,
задеть. Даже лихие водители «Ма-гирусов» тормозили и вспоминали ближайший
объезд.
Вечер для троих
И ведь никто внимания не обращает! Я понимаю – с чего бы
вдруг? Стоит себе сорокалетний мужчина, одетый в полном соответствии с модой
этого времени, и курит – что тут особенного? Между прочим, в отличие от одежды,
сшитой там, у нас, сигареты принадлежат этому году – у нас уже не выпускают эту
марку, я купил пачку полчаса назад – по часам года, в котором сейчас нахожусь.
Я понимаю – во мне нет ровно ничего, что привлекло бы
внимание, ничего странного и необычного, стоит себе человек и курит, что тут такого?
Все я понимаю, но так и подмывает, взявши за рукав первого встречного, сказать:
«Я из будущего, понимаешь? Я спустился в прошлое на пятнадцать лет назад».
Мальчишество.
Занавески на окнах актового зала не задернуты, там горит
свет, и отсюда мне хорошо видно все, что происходит внутри. Танцуют. Толкуют о
чем-то – и о чем они тогда говорили? Не помню уже. Впрочем, Степаныч,
естественно, до небес превозносит достоинства любимой команды – а через полгода
его портрет в черной рамке вывесят в вестибюле… И про других я знаю все с
высоты этих пятнадцати лет. Ну предположим, не все и не обо всех, я ведь вскоре
уехал из этого города. Все я знаю только о том парне в свитере. О себе. Уж
тут-то никаких секретов.
Наверное, я «десантировался» чересчур уж рано – не помню, в
котором часу начали тогда расходиться, – но рисковать я не мог. Плевать,
что во рту уже горчит от сигарет, потому что там, в зале, – я. И она…
Что? А, закурить? Вот. Ни за что, ерунда какая…
Так. Зал пустеет. Пора менять дислокацию. Бросаю сигарету,
огибаю здание и подхожу к автобусной остановке – идеальное место для наблюдения
за выходом.
Дверь распахнута настежь. Они расходятся, и я инстинктивно
надвигаю на глаза шляпу, – вдруг узнает кто-нибудь? Тьфу, глупости какие…
Сейчас… Вот сейчас…
И дыхание пресекается внутри, хочется то ли смеяться, то ли
плакать, то ли броситься к ним и крикнуть: что? Но ведь это – я тогдашний. И
она.
Совсем темно. Нет ничего легче, чем следить за людьми,
которые и не подозревают, что за ними сейчас могут следить. Я иду за ними,
слушаю их разговор, их смех, и сердце сжимает тоскливая боль, – это я там,
впереди, с ней, тот месяц, когда все только начиналось, и я знаю, чем и как
кончится все, а он и понятия не имеет, потерявший голову, по уши влюбленный
болван… Ну давай, изощряйся, себя можно ругать как заблагорассудится. Именно
себя нынешнего, а не этого, у этого все будет иначе. И я вдруг понимаю, что
злюсь на него за то, что у него все будет иначе.
А вот этого совсем не нужно, раз я прибыл спасать его, то
есть – себя. Да и пятнадцать лет… Много было всякого, боль поистаяла,
поубавилось ее. Но не забылось – иначе меня не было бы здесь.
Идут не спеша. Смеются. Уже подкрались первые заморозки.
Лужицы затянуло ледком, она поскользнулась, и он, смеясь, успевает удержать ее
за воротник пальто. Они сворачивают влево, в лабиринт гаражей.
Можно задержаться, достать очередную сигарету, подождать
несколько минут. Я же знаю все наперед – сейчас они остановятся в узком
проходике между гаражами и забором какого-то склада, он положит ей руки на
плечи, но тут их высветит фарами случайная легковушка, по закону подлости
завернувшая в проходик. И они уйдут. Или пройдут, не останавливаясь? Ведь
забыл?
Все. Спугнувшие их «Жигули» проезжают мимо меня, и, как
старая рана, напоминает о себе пятнадцатилетней давности желание засветить по
фарам первым подвернувшимся камнем. Машина выворачивает на асфальт, я успеваю
рассмотреть водителя – пожилой. Так ничего и не узнает. Никто ничего не узнает,
кроме него и меня…
Пора трогаться. Миную тот проходик, гаражи, выхожу на ярко
освещенную улицу. Мигает красно-синяя вывеска магазина, сквер в двух шагах.
Да, они присели на скамейку, я их вижу. Что же, остановиться
в тени дерева и пялиться на мигание разноцветных трубок…
Встали. Я иду следом. Сколько раз я вспоминал этот вечер?
Остановились возле этих железных штук, нелепых, похожих на воткнутые в землю
грабли, стоек – между ними хозяйки натягивают веревки и сушат белье. В тень
прятаться нет смысла – ни до меня, ни до кого другого им дела нет. Мимо
проходят люди, но они не обращают внимания, стоят обнявшись, он целует ее, а
она загадочно улыбается – до сих пор сидит это во мне занозой… Дорого бы дал,
чтобы узнать, о чем она думала тогда. Может быть, ты будешь знать это, парень…
