– Но почему? – крикнул он туману, ветру, тоске.
– Ты же помнишь сказки, – сказал старик. –
Тех, кто покидал зеленые острова вечной молодости, всегда заставляли на берегу
отряхнуть даже пыль с ног… Это ложь, будто Орфей потерял Эвридику оттого, что
он оглянулся назад у выхода из ада. Просто-напросто прошлое всегда остается за
спиной, и то, что принадлежит прошлому, как бы ни было тебе дорого, невозможно
унести… или увести с собой. Как невозможно и вернуться назад… Мир уходящему…
Они повернули коней, хлестнули их и галопом скрылись в
тумане, вернее растворились в нем, потому что стук копыт тут же утих.
Гай побрел вперед. Он и не пробовал вернуться назад, знал,
что нечего и пытаться, что та же невидимая стена была за его спиной и двигалась
следом за ним, примерившись к его шагу.
Времени не существовало. Казалось, он бредет сквозь туман
тысячу лет, миллион лет, и еще миллион лет пути впереди. Казалось, теперь он не
сможет никого любить – ни женщину, ни землю, ни небо. Он был слишком измучен,
чтобы ощущать боль.
Чайки кружились над головой, и в уши лез назойливый
скрипучий крик:
– Три кварка для сэра Марка, три кварка, три кварка…
Три кварка по сэру Марку, три кварка, три кварка…
Туман стал бледнее, и Гай побежал, стремясь уйти от чаек. В
небе раздался гул, и, как умирающий еще находит силы приподняться, Гай уловил в
себе последний затухающий всплеск шестого чувства, и оно на несколько секунд
послужило ему, помогло увидеть над Кругом реактивный бомбардировщик, от которого
отделился и, кувыркаясь, падал вниз черный предмет.
«Может быть, так даже лучше», – подумал он и
остановился, ожидая взрыва. От Реального Мира его отделяло пространство в два
кирпича – на один шаг. Может, так даже лучше…
На мгновение его ослепило немыслимой яркости светом, и весь
мир одну короткую секунду состоял из страшного грома, для которого нет и не
будет сравнений и аналогий.
Когда вернулись зрение и слух, Гай оказался невредим и не
увидел следов взрыва. Он стоял на заросшей зеленой травой равнине, в двух шагах
от намеченной полосатыми гербовыми столбами линии границы, за которой
протянулись вспаханная контрольно-следовая полоса, а за ней – шеренга столбов
иной полосатой расцветки с другими государственными гербами. В голубом летнем
небе безмятежно сияло солнце.
Он услышал рев мощных моторов и повернул голову на шум.
Страшная, непонятная боль пронзила мозг, и последнее, что увидел Гай перед тем,
как рухнуть лицом вниз, – показавшиеся из-за холма бронетранспортеры и
бегущие к нему люди в мешковатых костюмах противорадиационной защиты и в
голубых касках.
12. Арлекин под дождем
– Если мне и случалось когда-нибудь о чем-нибудь
сожалеть, так это о том, что на вашем месте не смог оказаться я, –
признался полковник Ромене.
Гай вежливо, вяло улыбнулся в ответ, не поднимая головы от
подушки – не от недостатка сил, просто не хотелось говорить и двигаться.
– Вас ведь наградили посмертно, – продолжал
полковник, расхаживая по комнате. – Вы помните, мы договаривались – будем
ждать вас десять дней?
– Помню, – сказал Гай.
– А больше вы ничего не помните? – спросил
полковник Ромене с любопытством, которого он не мог и не хотел скрыть.
– Нет, – сказал Гай. – Под нами – удобное
такое зеленое поле, идеальное место для посадки, вертолет снизился… и все.
Когда я открыл глаза, надо мной стояли дозиметристы. Так что вам совершенно
незачем завидовать мне, полковник, я все забыл…
– Неужели все, что мы засняли в Круге, не помогло вам
вспомнить?
– Нет, – сказал Гай и покосился на подвешенный к
потолку над изголовьем кровати экран. – Я часами смотрел эти фильмы, но
хоть бы крохотный обрывочек шевельнулся в памяти… – Он скомкал незажженную
сигарету, и полковник торопливо подал ему другую. – Хочется биться головой
об стену – ведь что-то я делал там эти пятнадцать дней, как-то жил, что-то ел,
с кем-то встречался…
– Вот именно, – сказал полковник Ромене. – Мы
ведь, знаете ли, исследовали вас скрупулезнее, чем лунный грунт, каждый
квадратный миллиметр кожи, и все такое прочее. Вы там ели. И пили. И целовались
– в складках кожи губ остались следы вещества, идентифицированного с губной
помадой. Да, вы там жили, я уверен, вполне сознательно… – Он замолчал,
глядя с надеждой. – Не вспомните?
– Нет, – сказал Гай. – Какое-то странное
ощущение – я не знаю, что лучше, вспомнить или не вспоминать… Понимаете?
– Кажется, да… Вы не сердитесь, что я вас впутал в это
дело?
– Ну что вы, – сказал Гай. – С моей головы
ведь ни один волос не упал, да наградили вот… Дома все удохнут. Полковник, мне
смертельно надоело здесь. Я хочу домой. Только не нужно ваших спецрейсов,
хорошо?
– Ну что ж, ничего не поделаешь, – сказал
полковник Ромене. – Я свяжусь с вашим посольством. Мне почему-то кажется,
что репортеров вы не хотите видеть, верно?
– Увольте, – сказал Гай, – Даже если бы
пришла блажь встретиться с репортерами, что я могу им сказать? Они и так,
наверное, разделали меня на все лады?
– Ого! Я собрал вам на память килограммов двадцать
газет. От эсперанто до суахили…
– Спасибо, полковник.
– Не за что. Мне все время кажется, что я виноват перед
вами…
Он смущенно улыбнулся, поклонился и вышел, бесшумно
притворив за собой белую дверь палаты. Через несколько минут молоденькая
медсестра в голубом халате привезла тележку с одеждой Гая.
– Сестричка госпитальная, любовь моя печальная… –
тихо пропел он под нос. Постарался вспомнить, где и когда к нему привязалась
эта песенка, но не смог.
Одевался автоматически, медленно. Удивился странному
незнакомому значку на лацкане пиджака – черный факел с алым трилистником
пламени, – пожал плечами и решил, что это подарок полковника Роменеса,
поднял пиджак за рукав. Что-то прошелестело и звонко упало на пол. Гай
наклонился, протянул руку. Медленно, очень медленно выпрямился.
На его ладони лежал черный крест, а на кресте был распят
искусно вырезанный из камня кофейного цвета Сатана с глазами из зеленого
самоцвета. Золотая чеканная цепочка была прикреплена к кресту.
Гай стиснул кулак. Он не чувствовал боли, потому что там, за
невесомым радужным занавесом беспамятства, были пляшущие огоньки черных свечей
и ажурная золотистая музыка на балу в особняке Серого Графа. И гитарный перебор
Мертвого Подпоручика. И мертвенно-белый свет ламп в кафе «У сорванных петлиц».
Пышные парики Высокого Трибунала. Усталое морщинистое лицо упыря-философа Саввы
Иваныча. Барон Суббота, Злой дух гаитянских поверий. И Алена, Алена – усталое и
счастливое лицо на белой подушке, карие, серые, синие, зеленые глаза, зыбкие,
как миражи, еженощно изменчивые улочки Ирреального Мира, светлые волосы,
растрепанные ворвавшимся в окно «роллс-ройса» ветром… Алена.
