Дверь тихонько отошла, в щель просунулась жестяная рожа
охранника с темными провалами глазниц:
– Маршал?
– Вон! – прошептал Морлоков.
Охранник исчез. Морлоков сидел на полу, и его тряс озноб.
Легче не стало. Кто-то таился в темном углу, и в другом, и в третьем, зыбко
колыхались портьеры, выдавая притаившиеся за ними фигуры, едва слышный шепот
доносился от камина, от окна:
– Слыш-шишь? Слыш-шшишь!
– Нет, – прошептал Морлоков, сидя на полу,
вжавшись в щель меж спинкой кровати и высоким сейфом. – Нет вас, нет…
– Здес-сь… – шептали призраки все слышнее. –
Здессссь…
Порыв холодного ветра взметнул портьеру, засвистал по
комнате, оборвал провод, и бюст Грозного погас. Бледный квадрат лунного света
косо лег поперек спальни. Обрадованные темнотой, призраки выплыли из углов и
заскользили к маршалу. Их белые лица выглядели обычными человеческими, и это
было еще страшнее, чем если бы они были синие и клыкастые. Молодые и старые,
мужчины и женщины, в форме и в штатском, в мундирах с оборванными погонами, в
чем взяли, почти старики и почти девочки, расстрелянные в подвалах, приколотые
штыками на этапах, забитые насмерть, изнасилованные, свалившиеся под тяжестью
неуложенной в насыпь шпалы, они бесшумно смыкали полукруг, скользя к Морлокову,
закостеневшему от страха в своем ненадежном убежище.
Он схватил бутылку, жадно глотнул, обливая вышитую эмблемой
МУУ – волчьим солнышком – ночную рубашку, и швырнул бутылку в них, ненавистных.
Бутылка вылетела в окно и глухо рассыпалась далеко внизу.
Призраки молча надвигались.
И тогда Морлоков закричал тихо, тоненько, жалобно, забился,
нащупал особую кнопку и бешено давил ее так, словно и она была врагом.
Налилась ослепительным светом огромная люстра. В кабинет
вбежали, толкаясь, бросились к нему. Ощущая комариные укусы игл, Морлоков
блаженно обвис в цепких, ко всему привычных руках. Теплота разлилась по телу,
вытесняя затопившую череп пульсирующую боль. Урча, он грыз таблетки и не
чувствовал их горечи. Медленно отпускало. Наконец он, жестами отослав всех прочь,
велел погасить свет. Стало темно, врачи ушли. Прислушиваясь к себе, он долго
лежал навзничь на ковре, не отрывая от него затылка, размеренно покачивал
головой. Мир снова стал спокойным, и он встал, накинул халат, нырнул в потайную
дверцу. Долго пробирался по узким ходам, построенным по приказу давно истлевших
императоров изобретательным Солари, мимо застывших охранников, мимо истлевших
ковров в нишах, где когда-то любили друг друга пылко и незамысловато – в
соответствии с духом времени.
Дверца открылась. Морлоков почти бегом пересек комнату и
упал на колени перед огромной кроватью с балдахином.
– Это ты? – хриплым со сна голосом пробормотала
Наташа. – Опять? Задушат они тебя когда-нибудь…
– Страшно. – Морлоков сел рядом с ней, прижал к
груди ее голову. – Душат, давят, подкрадываются… За что? Я ведь не садист,
не палач, у меня идея, слышишь, Наташка? – Наташа слышала это в сотый раз
и потому молчала. – Натали, милая, это же так просто – все должны быть как
все… Идеальное государство – это механизм, как когда-то у ацтеков,
исполнительность и четкость, больше ничего не нужно, поэтому жизненно
необходимо убирать всех, кто способен внести в механизм ноту разлада, и не
важно, как называется эта нота – инициативность, сомнение, популярность в
народе, свободомыслие, способность критически рассуждать, талант, гениальность
и так далее… Я рыдал, когда повесили того бородатого, он был великий поэт, но
он был и нота разлада… А другой был великий ученый, но он был диссонанс… Ну
почему они не хотят меня понять и обзывают палачом и дураком? Глупые обвинения,
какие у меня выдвигают, – это исключительно в целях стратегии. Глупость
загадочна, порой сбивает с толку самых умных людей, с идиотскими обвинениями
прямо-таки невозможно спорить и обсуждать их, дикая несуразность в паре с
беспардонной ложью – это упряжка, способная обогнать все прочие и умчать на
край света… Только бы не расшибло, только бы, только…
– Бедный, – сказала сонная и теплая Наташа,
старательно моргая, чтобы не заснуть.
– Без страха нет и не может быть механизма – это
отлично понимали и Иван Грозный, и Петр Первый. Петр Третий был преисполнен
самых благих намерений, уничтожил тайную полицию, вводил вольности, свободу
всем религиям, но вводил все это не кнутом и не плахой, вот его и скинули, а
вдобавок ославили недоумком… Драть нужно было и топора не бояться… И Павел –
тот здорово понимал насчет механизмов, но мало рубил голов, вот ему апоплексию
и оформили. Победителю прощают все… И всех.
Он заплакал, обнял Наташу и жадно стал целовать, словно
хотел растворить себя в ней, уйти, исчезнуть, не быть, растаять.
Наташа знала его насквозь, тем не менее по
неисповедимо-дурацким законам женской логики, ничего не имеющей общего с
подлинной логикой, она его любила. Может быть, даже хотела от него ребенка –
кто их, дур, разберет?
* * *
Я трудиться не сумел,
грабить не посмел.
Я всю жизнь свою с трибуны
лгал доверчивым и юным,
лгал – птенцам.
Встретив всех, кого убил,
Всех, кто мной обманут был,
я спрошу у них, у мертвых –
бьют ли на том свете морду
нам, лжецам?
Р. Киплинг
Вторую пятницу каждого месяца Вукол Морлоков принимал
челобитчиков. Обставлялось это крайне торжественно, непременно в духе старых
патриархальных традиций. На площади перед МУУ стояло высокое кресло с резной
спинкой. В кресле восседал Морлоков в парчовом кафтане с маршальскими погонами
и в бобрячьей знатной шапке, украшенной волчьим солнышком. Одесную стоял Первый
Заместитель в соответствующем охабне и торжественно держал лагун с медовухой.
Ошую помещался Второй Заместитель с грудой челобитных. За креслом толпились
согнанные для почета заместители заместителей. Цепь сине-малиновых сержантов с
карабинами наперевес опоясывала площадь. Поодаль нацелились камерами операторы
телевидения.
Взревели трубы. Опасливо приблизились и бухнулись в ноги
несколько мужичков.
– Ну, мирянушки, чего молите-просите? – спросил
Морлоков на народном языке. – Али нуждишка какая свербит?
Мужички мялись, подталкивая друг друга локтями. Первый
Заместитель делал им страшные глаза, и наконец самый смелый решился:
– У нас, это, значит, как бы того… Воеводу задавили.
– Кто посмел? Как посмели? – взревел Морлоков.
– Не злоумыслом, милостивец, – зачастил
мужичок. – Не зловредно, не думай. От усердия от одного от нашего от
темного… Он, сердешный, бывало взлезет куда повыше и все призывает: сплотитесь,
значит, вокруг меня да сплотитесь, и непременно чтоб все, чтоб теснее, в ответ
на решения, стало быть. Потому как момент, противостояние проискам и директива.
Нам что? Мы народ послушный. Сплотимся, и снова сплотимся, и опять, согласно
моменту. Нешто не станешь, когда момент? Плотились этак, плотились все теснее,
да, видать, плотиться-то больше некуда стало, эдак тесно, значит, сгрудились,
ну, воевода и это… Богу душу, потому как нехватка кислорода и пространства… Мы
что – директива была, чтоб, значит, вокруг и теснее в ответ на происки и
решения насчет дроздов… Ежели решено, мы завсегда исполнительные…
