Медики были молодыми, помнили императора с раннего своего
детства и оттого не могли подобрать аналогий к своим чувствам, хотя и
осознавали всю мрачную торжественность исторической минуты. Так, как прежде, больше
не будет. Совсем.
Вместе с ним уходили те, кто держался лишь благодаря ему.
Уходила целая эпоха.
Они стояли и смотрели на труп. Каждый ждал, чтобы кто-то
другой сказал что-то, что-то сделал. В ушах комариным звоном отдавалась тишина.
И наконец сказал кто-то:
– Ну что, взяли? В анатомичку?
И словно прорвало водопад – зазвенели звонки, замигали
лампочки, затрещали рации, во дворце затопали сотни ног, каблуки грохотали по
лестницам, фельдъегери вылетали из ворот на ревущих огромных мотоциклах,
гремели приклады караула…
И никто не плакал.
* * *
Венки снимут –
гроб поднимут –
знаю,
не спросят.
Проплываю
за венками –
выносят.
Поют,
но не внемлю,
и жалко,
и жалко,
и жалко
мне землю.
А. Белый
Электричество во дворце было погашено согласно традиции,
только три узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепом
знамена с двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. На
площади стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них
– тройная цепочка солдат в полной боевой выкладке. Противники Морлокова приняли
все меры, казармы войск МУУ были под прицелом реактивных пакетов «Шквалов» и
«Перунов», где-то на пристоличных аэродромах приготовились к рывку истребители,
десантники Бонч-Мечидола взасос курили в кузовах урчащих моторами огромных
грузовиков. Хрусталев, не доверявший сейчас никому и ничему, наизусть знал
историю разнообразных смутных времен.
Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорам
добрался до кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещали
комнату не щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой лазер впился
острой треногой в широкий старинный подоконник. На столе парила над рюмками,
россыпью пистолетных патронов и разодранной копченой рыбой четвертная бутыль
спирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников – в
расстегнутых мундирах, тихие, пришибленно как-то, задумчиво пьяные.
Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил:
Императором гоним
и гоним судьбой,
отправлялся на войну
прапрапрадед мой…
В счет, не в счет, чет-нечет,
ментик – не броня…
Деда меч стережет,
автомат – меня…
И картечь
сшибла с плеч
эполет бахрому…
Ты перечь, не перечь,
пули не поймут…
– Ах, кто к нам пришел, – сказал Хрусталев. –
Садись и пей. Под шелест уплывающей эпохи. Ты случайно не знаешь, как положено
себя вести при смене эпох? Вот и мы тут не знаем. Всегда был император, и вдруг
его нет… Совсем. Навсегда. Все понимают, что нужно как-то вести себя, говорить
что-то, что-то делать… Что?
– Плохо еще, что оно выглядит так обыденно, –
сказал из темного угла полковник. – Вот если бы какие-нибудь небесные
знамения, откровения в грозе и буре, пылающие облака, неземные голоса… А так –
обидно и страшно, прошлого уже нет, будущего еще нет, и все остается по-прежнему,
машины ездят по той же стороне, водка с той же этикеткой, закаты не тусклее и
мусора при погонах… Мужики, может нам поджечь чего-нибудь? Пусть себе полыхает…
– Жечь – это печенежские пошлости, господа офицеры.
Лучше уж стрелять. Генерал, можно, я из лазера – по собору? По шпилю дерну
разок? Все равно тверяки нам объясняют, что это сплошной опиум…
– Его знаменитость строила.
– Ну и что? Лучше бы кабак построил в мавританском
стиле. И девочек понапихал.
– Мавританский стиль – это хорошо. Особенно в одежде. Живот
видно с пупком. Мне зять рассказывал, он там военным советником.
– Брысь ты, кот-баюн! – цыкнули неизвестно из
какого угла. – Расплескай по стопарям да кинь мне вон тот хвост. Нет,
серьезно, мужики, я не того ждал. Связно это, пожалуй, не объяснишь. Я и сам не
знаю, что мне такое мерещилось – толпы в белых хитонах, исповеди на площадях,
немедленные ответы на все без исключения вопросы бытия, магазины без водки,
города без барахолок и хулиганов, постовые с университетскими значками, самые
нежные и чистые женщины, самые высокие и светлые слова, и все такое прочее.
Просто ждал чего-то грандиозного, глобального, сверкающего, блистающего и
щемящего…
– Глупости. Комплексы и болтовня импотентов. Ведь
сколько бы мы ни талдычили, ничего мы такого не сделаем и никаких истин не
откроем – нажремся и упадем под стол согласно су-бординации. Ни на что мы не
способны, даже учения нам не создать, даже учеников не воскресить, не накормить
пять тысяч тремя воблами, бабу не продрать с неподдельной нежностью, пить не
бросить, бунтарей серьезных из нас не получится, знай вой на волчье солнышко, и
даже выблядка вроде Морлокова мы не в состоянии ненавидеть серьезно, и гуманизм
для нас – вроде зубной щетки пополам с презервативом…
– Ну, возьми шпалер и спишись.
– Да нет, я не к тому. Просто обидно – почему мы ничего
не можем, а, ребята? Ведь ничего не можем…
Кто-то врубил магнитофон, сквозь бешено пульсирующие синкопы
не сразу прорвалась ностальгическая летка-енка, Хрусталев встал впереди, за
ним, держа друг друга за бока, встали пять полковников, и все запрыгали в такт
полузабытой песне. Гудел пол, звенели рюмки, а они, расхристанные, пьяные,
скакали, выбрасывали ноги и горланили:
Эх, раз! Плавки надень-ка!
Как тебе не стыдно спать?
Милая, ладная девчонка Енька
нам обещает что-то дать…
Дальше шла сплошная похабень, но в рифму и в ритм. Только
шестой полковник забился в угол и, роняя слезы на гитару, не обращая ни на кого
внимания, тянул:
– Хмуриться не надо, Лада…
Потом без всякого перехода врезал по струнам и заорал,
силясь заглушить топот и уханье:
Выходил приказ такой –
становись, мадама, в строй!
Его никто не слушал, и тогда он, озлясь, вытащил пистолет и
высадил в магнитофон обойму. Танцы прекратились, все уселись за стол,
отдуваясь, молча разлили, молча выпили, и кто-то вздохнул:
– Купить пуделя, что ли, да научить на голове стоять…
– И не кушать водку с утра…
– И не сношать шлюх…
