– Желательно. Прояви извечную женскую доброту.
– Ты что, записался в Команду?
– Нет, это я так… Слушай, так спрячешь?
– Хорошо. Я тебя отвезу к себе. В свою квартиру, но не
в свою постель. Уловил разницу?
– Будто бы. Но я человек воспитанный и временами
неприкрыто галантный.
– Все вы галантные, и каждый мечтает залезть под юбку.
– Господи, да мне не до юбок, – заверил я. –
У меня четкая программа – стул и стаканчик чего-нибудь крепкого.
Она вдруг сказала что-то на незнакомом языке, громко и
внятно. Судя по тону, это был вопрос.
– Не понимаю.
– Ну, тогда ничего. Мне показалось, – усмехнулась
она. – Да нет, это было бы даже смешно…
Я не стал спрашивать, почему смешно. Я устал от вопросов.
Мы подъехали к длинному зеленому дому с голубыми балконами,
поднялись на третий этаж. Квартира была как квартира, в продуманном, чуточку
кокетливом уюте чувствовалась женская рука. И тут же диссонансом – следы свежей
попойки, куча полупустых и пустых бутылок на столе, испятнанная скатерть, на
подоконнике разбитые бокалы, а поперек зеркала размашисто написано розовой
губной помадой очень неприличное слово.
– Это Штенгер, – сердито сказала Джулиана. –
Это еще ничего, в прошлый раз он кошке презерватив на голову натянул, сволочь
толстая…
– Весело живете, – сказал я. Блаженно постанывая
про себя, устроился в широком глубоком мягком кресле. – Чего же ты тогда с
ним водишься?
– А какая разница? – Она сгребла бутылки в охапку.
Вернувшись, подала мне высокий стакан с чем-то зеленоватым. – Все вы
свиньи, только одни попроще, другие посложнее. Свиньи с духовным миром, свиньи
без такового.
– Господи, перехлест.
– Ох, да пошел ты… Пей, раз просил.
– Твое здоровье! – Я осушил стакан. Теплое,
мягкое, огромное, липкое, дурманящее закрутило и обволокло…
…Было тихо и темно, я лежал на чем-то мягком, скрестив руки
на груди. Абсолютно несвойственная мне поза, отметил я машинально и
пошевелился.
Руками я мог двигать, но кисти что-то плотно стянуло, ноги в
лодыжках тоже, я дернулся, рванулся уже не на шутку, борясь с подступающим
страхом. Во сне я был там, в провонявшей бензином железной коробке, меня
волокли к карьеру, оставались секунды, а язык не повиновался…
– Джулиана! – крикнул я.
– Что? – спросила она над ухом.
– Почему так темно?
– Потому что ночь. Ночью, знаешь ли, темно.
– Чем ты меня угостила?
– Снотворное, – ответила она лениво и спокойно.
– А руки? Что со мной?
– Ничего особенного. Просто я тебя связала.
– Брось шутить. Развязывай давай.
– Ничего подобного.
– Развяжи, кому говорю! – рявкнул я.
– Ну конечно, – сказала она брезгливо. – Все
вы такие, как только почувствуете, что смерть держит за шиворот….
– Слушай, я не посмотрю, что ты милая женщина, так
двину…
Она рассмеялась, и в этом смехе было что-то нечеловеческое,
лежащее по ту сторону наших знаний о мире, его устоях и обычаях, что-то
страшное и неживое. В кромешной тьме я едва различал контуры предметов,
Джулиана наклонилась надо мной, и ее глаза светились звериным зеленым светом.
Вот тогда мне стало страшно, до испарины. В моем мире я не боялся ничего и
никого, но это…
– Не барахтайся, – сказала Джулиана. Я чувствовал
на лице ее дыхание, силился разорвать веревки и не мог. – Это быстро. Это
очень быстро, Алехин, и только сначала больно, потом кажется, будто засыпаешь…
– Нет, – сказал я. – Нет. Вурдалаков нет. Их
не бывает, слышишь?
– Ну, если я призрак, то ты преспокойно можешь сбросить
веревки и встать, а то и вовсе проснуться…
Ее руки легли мне на плечи, потом сдавили виски, губы
коснулись моих, вжались, и я охнул – она прокусила мне нижнюю губу, было
больно, но уже не страшно, одна тупая беспомощная обида за то, что так нелепо
приходится отдавать концы, а они там никогда не узнают истину, будут громоздить
теории и жонглировать ученой аргументацией…
Я стал отбиваться, не мог я покорно ждать, как баран на
бойне.
– Ну это же глупо, – сказала Джулиана. –
Послушай, я вовсе не хочу тебя мучить. Давай быстрее с этим кончим, нам обоим
будет легче.
В ее голосе сквозила скука, надоевшая обыденность и еще
что-то унылое, насквозь беспросветное. Моя обостренная жажда жизни, мое
профессиональное умение докапываться до сути явлений, слов и поступков, моя
интуиция, наконец, – все это дало возможность уловить в происходящем
трещину, лазейку, слабину. В любом случае я ничем не рисковал, кроме жизни.
– Подожди, – сказал я. – Значит, ты…
– Значит, я.
– Но почему?
– Потому что я – это я.
– Демагогия, – сказал я. – Ты же человек.
– Я вурдалак.
– Никаких вурдалаков нет. Ты человек и должна знать,
почему поступаешь именно так, а не иначе. Должна разбираться в своих
побуждениях и поступках. Так почему?
– Потому.
– Почему, я тебя спрашиваю? Должен быть ответ, слышишь?
Ты должна знать ответ! Отвечай, ну! Ты что, станешь счастливее? Тебе это
доставит удовольствие? Омолодит? Прибавит любви к жизни? Здоровья? Ненависти?
Отвечай, ты!
Она молчала и не двигалась, а я говорил и говорил, с
отточенным профессионализмом выводил логические построения, пустил в ход все,
что знал из психологии, все известные мне соображения о смысле жизни, оплетал
словами, топил в словах и сводил к одному: ответь, для чего ты живешь, слышишь,
Джулиана, найди смысл твоих поступков, объясни, что тобой движет, почему ты
поступаешь так, а не иначе? Кем это выдумано? Стоит ли этому следовать? Я
говорил и знал, что борюсь за свою жизнь, за успех операции, за все, что мы
любили в человеке, за то, что дает человеку право зваться человеком…
Она молчала и не двигалась. Я спустил с постели связанные
ноги, с трудом удержав равновесие, запрыгал к окну, серому квадрату на фоне
зыбкой темноты. Что есть силы саданул в стекло локтем и отскочил. Посыпались
хрустящие осколки. Не переставая говорить, я нащупал торчащий из рамы острый
треугольник и стал перепиливать веревку. Промахиваясь, резал кожу на запястьях.
Освободился наконец. Распутать ноги было уже гораздо легче. Пошарил ладонью по
стене, нащупал выключатель, нажал. Вспыхнула люстра – клубок хрустальных
висюлек.
Джулиана сидела на широкой постели, зажав лицо ладонями. Я
пошел в кухню, прикончил из горлышка полупустую бутылку со знакомой этикеткой,
а последними каплями смазал порезы. Сразу защипало. Я вернулся в комнату,
извлек аптечку и принялся методично обрабатывать царапины. Порезы от осколков
стекла – по-моему, самое паршивое… Губа распухла, и я не стал к ней
прикасаться.
