– Еще бы. Но поверь, установление мира для нас важнее
всего остального, как бы ошеломляюще И долгожданно оно ни было. Поговорим лучше
о том – как мы поняли – что нужно менять что-то в себе…
Через полчаса я вышел от него, присел на крылечке.
Поблизости смеялись дети, таская за уши мохнатого звереныша. Я сунул руку в
карман и с легким сердцем поставил пистолет на предохранитель.
Вот мы и постарели и еще на одну операцию. По-разному можно
стареть – на десять лет, на одну войну, на долгое путешествие, на короткую
беседу, на самую трудную в мире операцию, которой никто не приказывал
заниматься, но невозможно было бы не заняться ею.
Кати, когда все закончится, я расскажу тебе сказку – про то,
как некий злой волшебник превратил людей в вурдалаков, в упырей, но люди
почувствовали неладное и задались целью найти средство вновь стать людьми. Им
было очень трудно, у них были свои разногласия, свои проблемы, свои любители
крайностей, но они упорно искали живую воду, способную расколдовать их, –
и нашли наконец. После этого им остается убедить других людей, что они перестали
быть чудовищами из сказок, и это, Кати, будет труднее всего, труднее даже, чем
найти живую воду…
Пер вышел на крыльцо, присел рядом:
– Как я понимаю, прописанного в деталях плана у тебя
нет.
– Нет, – признался я. – Но это не главное.
Главное – признать, что нужно заключить мир.
– Для тебя действительно очень важно, продолжаться или
нет войне?
– Я уже устал это доказывать.
– На словах доказывать легко, – сказал он.
– Я рискую жизнью. Я рискую не вернуться в свой мир.
– А если этого мало?
– Что же вам еще нужно?
– Верить тебе.
– Ну так верьте, черт возьми!
Его глаза были удивительно юными.
– Верить… – сказал он. – Это так легко и так
трудно – верить…
Неожиданно повернулся и ушел в дом, оставив меня одного. Я
растерянно посмотрел ему вслед. Он готов был сотрудничать со мной, он хотел
верить мне – но я никак не мог понять, к чему сводились его намеки и
недомолвки. Что он имел в виду, говоря о надежных гарантиях?
Пират подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил куда-то за
дом. Он отскакивал, отбегал немного, возвращался, прыгал вокруг меня, лаял,
снова хватал за рукав, жалобно визжа. Я пошел следом. Он страшно обрадовался,
увидев, что его поняли, и побежал впереди, то и дело оглядываясь. В его глазах
была почти человеческая тоска. Я очень хорошо знал и понимал собак, и оттого
встревожился.
Пес вломился в заросли голубых кустов, я бежал за ним и на
бегу рвал из кармана пистолет. Желтые шарики липли к куртке, ветки хлестали по
лицу, и я сообразил, что пес кружным путем ведет меня к тому месту, где
осталась машина.
Кусты кончились. Пират завыл, кружась вокруг джипа.
Она лежала лицом вниз, волосы разметались по траве, лежала в
уютной позе спящего человека, спрятав лицо в сгибе руки, и если бы не нож…
Кинжал с черной узорчатой рукояткой вонзился в спину у самой шеи, под
воротником пушистой рубашки.
Я опустился на колени, поднял ее за плечи и повернул лицом к
себе, локтем отталкивая мечущегося вокруг Пирата. Как в тридцать шестом в
Мадрасе, как в тридцать восьмом в Коломбо, как в сороковом на том безымянном
пустыре, везде одно и то же – бесполезная тяжесть пистолета в руке, запоздалая
жажда мести. Если б вовремя понять, не пришлось бы нам пенять, не пришлось бы
обвинять опоздания…
На ее лице было только изумление, она успела удивиться,
когда что-то ударило в спину, и больше ничего не успела, так и не поняла, что
ее убили. Мой дядя, старший брат отца, называл такую смерть прозрачной, а уж
он, двадцать лет протрубивший в Особой Службе ООН, предшественнице МСБ во
времена, когда многие не верили, что когда-нибудь будет создана МСБ,
навидавшийся всякого в те огненные времена великого перелома, знал, что
говорить и что как называть. Прозрачная смерть. Когда говорят о смерти, всегда
спешат сказать, что желали бы себе именно такой, мгновенной, как удар молнии,
внезапной, как наши решения, круто меняющие жизнь, мгновенной, как удар молнии.
Я тоже говорил так, но досталось это не мне. Сначала Камагута-Нет-Проблем,
потом Мигель-Бульдозер, Панкстьянов, Реджи Марлоу, Дарин – все это были свои,
тертые и битые, с дубленой дырявой шкурой профессионалы. А здесь была девчонка,
которой по высшей справедливости полагалось жить да жить и не играть в наши
жестокие игры. Правда, эти игры не спрашивают нашего согласия на участие –
сплошь и рядом…
Пират заворчал над ухом. Я поднялся и увидел Пера в сопровождении
того, высокого, и другого, незнакомого. Они шли ко мне. Я яростно огляделся,
увидел торчащий приклад, выхватил из машины пулемет и снял его с
предохранителя. Высокий, увидев это, поднял какую-то штуку с прозрачным
стеклянным стволом, но Пер, не оборачиваясь, пригнул его руку к земле.
Пер шел ко мне. Я поднял пулемет и положил палец на спуск, а
он все равно шел, старый, но не дряхлый, с ясными молодыми глазами, расстояние
между нами сокращалось, и в глазах его была та же самая боль, тоска по времени
милосердия. И я опустил пулемет – я не мог стрелять в самого себя. Принесенная
с собой мораль, логика, представления о добре и зле здесь не годились…
– Слушай, – устало и тихо сказал Пер. – Мы
многие годы убивали друг друга, научились никому и ничему не верить. Всегда
была только смерть – ради смерти. Если ты знаешь жизнь, ты должен знать, что
смерть ради смерти – это еще не все. Бывает еще и смерть ради жизни.
– Да, – сказал я. – Я это знаю. Но зачем?
– Бывает и смерть ради жизни, – повторил
он. – Может быть, это слишком жестоко, но… Я должен был верить, и я очень
хочу верить. Если теперь ты сделаешь все, что обещал, будешь работать для мира,
я поверю окончательно.
Он ждал. Жестокость – это страшно, это плохо, но в мире, где
никогда не было однозначных понятий, в мире, где красивые строчки прописей
непригодны при столкновении с грубой прозой, невозможно обойтись прописными
истинами. Путь к счастью – это отвесный, заросший колючками склон, на нем
обдираешь руки до крови и обнаруживаешь, что абстрактные понятия следует
толковать на разные лады, следует не верить собственным глазам, не сердцем, а
рассудком добираться до истин…
Я сел на землю, оперся спиной на колесо, так и не выпустив
из рук бесполезный пулемет.
– Был такой человек – Георгий Саакадзе, – сказал я
им, молча стоявшим надо мной. – Чтобы освободить свою родину, он оставил
врагам заложником своего сына, зная, что сыну не спастись… Я вернусь. Пер, даже
теперь…
– И что случилось с сыном? – спросил высокий.
– Что, по-вашему, с ним могло случиться? – спросил
я, не глядя на него.
Было. Александр Невский прошел через татарский костер,
унижением отстояв будущее торжество. Ради спокойствия в государстве Петр Первый
не пожалел сына. Было, было…
