Соня от неожиданности подпрыгнула и стукнулась головой о край дверцы морозильной камеры, забыла закрыть.
— Ай! — вскрикнула она и ухватилась за ушибленное место.
— Ты в порядке? — нахмурился Готье. — Не сильно ударилась?
— Нет. — Соня закрыла морозилку и кивнула в сторону холодильника.
Готье кивнул.
— Что тут мышь уже похоронили, я понял. Ту, что повесилась, — пояснил со смехом Готье и прикрыл холодильник. — Слушай, Элиза, у меня к тебе есть деловое предложение. Что, если я у тебя тут останусь на ночь? Не подумай ничего плохого, я с самыми честными намерениями. Я даже схожу и куплю еды. У вас тут есть где-нибудь круглосуточный магазин?
— Да. Нет. Да. — Соня лихорадочно перебирала в голове знакомые торговые точки, но работают они ночью или нет, она не знала. Какие-то должны работать. Вся Москва только и делала теперь, что торговала. Днем и ночью энергичные и предприимчивые люди стремились делать деньги. Кто-нибудь и тут тоже наверняка их делал. Как минимум какие-нибудь палатки около Пушкинской. Как максимум — «Макдоналдс».
— Так ты не против? Мне совершенно сейчас не хочется ехать на «Сокол». Понимаешь, я просто устал. Иня… у нее какой-то сейчас период. Сезонное обострение, что ли? — Готье усмехнулся и развел руками. — Не хочу всю ночь с ней ругаться. Честное предложение — я тебе еду, а ты мне койку. Идет?
— Идет, — согласилась Соня, неуверенно улыбнувшись.
Готье подмигнул ей, стал говорить о том, как неприхотлив он в быту, что ему вообще-то и койки-то не надо, может на коврике в прихожей расположиться. Он болтал и распахивал Сонины кухонные шкафчики, с интересом рассматривая покрытые слоем пыли банки с крупами и макаронами.
— Да уж, это даже квартирой холостяка не назовешь. Как же ты тут живешь совсем одна? — спросил Готье, обувая кроссовки. — Где же твои братья, Элиза?
* * *
Теофиль Готье, французский писатель и поэт девятнадцатого века, большую часть жизни прожил недалеко от Парижа, зарабатывал на жизнь журналистской работой, душой же принадлежал целиком своей поэтической и писательской работе. Жизнь его была разбита на две части, одну из которых — зарабатывание денег — Теофиль Готье ненавидел всей душой. Книги его и стихи, ставшие впоследствии частью культурного наследия Франции, так и не принесли ему денег, что, однако, не помешало ему заниматься творчеством до конца жизни.
Искусство ради искусства — лозунг, который он проводил в жизнь и который поддержало большое число людей, творческих людей, и было его главной задачей, главным делом жизни. Теофиль Готье был глубоко убежден, что никакие аргументы коммерческого характера не могут и не должны влиять на творчество человека. Идти на поводу у толпы, жаждущей простых и доступных развлечений, путь в никуда, считал он. Все это Готье рассказал Соне-Элизе, пока стоял в переднике ее матери перед их плитой. Так, по крайней мере, вопрос о том, почему он называл себя Готье, оказался решенным.
— Это большой парадокс. Настоящее искусство не может быть коммерчески успешным. Иня этого не понимает совершенно. Она все ждет, когда же мы начнем собирать стадионы. — Он усмехнулся и перевернул шипящие на сковороде сардельки. Кухня наполнилась острым запахом специй, от сковородки то и дело отлетали капли раскаленного масла. Готье это все умело контролировал и регулировал, и Соня впервые за весь день, кажется, захотела есть. — А мы стадионов не будем собирать никогда. Я говорил ей это миллион раз, но она не верит и пропускает все мимо ушей. Она считает, что это все — ерунда и что можно найти компромисс. Заменить одну аранжировку другой, подделать ритм, дописать пару простеньких песенок в альбом. Знаешь, Элиза, я просто уже ума не приложу, что с этим делать. И ведь ни с кем ничего нельзя обсудить. Леший хочет только одного — Иньку в постель затащить, и меня терпеть не может из-за этого. Володька твой только… но он не музыкант, знаешь ли.
— Да, — согласилась Соня, поразившись тому, как много Готье видит, как много он, оказывается, держит в себе.
— Я вот думаю, что альбом вообще надо переделывать, а то получилась у нас какая-то неведома зверюшка. Иня тянет в одну сторону, я — в другую. в итоге все как-то не звучит. К тому же сыровато. Рано выкладывать, рано продавать. Но она спешит, она бежит. Ей нужен результат. — Готье переложил сардельки в тарелки, нарезал помидор и огурец, накрошил зелень. Разломал хлеб — мягкий и даже еще теплый. Бог его знает, где он умудрился достать его посреди ночи, не в «Макдоналдсе» — это точно. — А отвечать за это потом придется мне. Скажут — Готье выпустил в свет поделку.
— Кто? — спросила Соня, пожав плечами.
До сего момента все, что она видела, — это только то, что никому ничего не надо, и никаких критиков она в глаза не видела и не встречала. Журналисты с усталыми скучающими лицами писали банальные фразы о «молодой, многообещающей народной группе» или, в лучшем случае, о ее, Сонином, молчании, как о некоем интересном сумасшествии. И Соня со временем убедилась, что большая часть этих людей, чьим вниманием Ингрид всегда так дорожила, писали заметки, ни разу в жизни не прослушав ни одной песни Готье и самого его в глаза до этого не видя.
— А судьи кто? Это да — это вопрос, — улыбнулся Готье. — Давай-ка, ешь. Может, ты молчишь, потому что не ешь и у тебя нет сил языком шевелить? Ладно, не красней. Молчишь — и молчи, и очень хорошо, зато я смогу выболтаться. Скажи, тебе нравится в нашей группе?
— Да, — кивнула она, откусив приличный кусок сардельки.
Хлеб был вкусным, сарделька ожидаемой. Кажется, там преобладала соя, мясо было представлено скорее в виде ароматизатора. Но в час ночи, знаете ли, не выбираешь. Ешь, что дают.
— А тебе тоже хочется собирать стадионы?
— Не-ет! — Соня вытаращилась в испуге. Собирать стадионы — этого только не хватало. Ей просто нужен был сам этот драйв, эта толпа вокруг, этот аквариум из хорошо знакомых людей. Зачем стадионы?
— О, вижу. Вижу невооруженным глазом, что нет. И это мне нравится в тебе больше всего, Элиза. Знаешь, ты просто идеальна. Самый идеальный персонаж в нашем муравейнике. Иногда мне и всем остальным хочется заклеить рты, было бы больше толку. Так вот… — Готье подлил Соне и себе чаю, в который он добавил невесть откуда найденный в Сониных шкафах сухой чабрец. Аромат был приятный, а чай получился вкусный. У Ини дома все пили кофе. Все время, днем и ночью, один сплошной кофе, с молоком, в лучшем случае, если в доме имелось молоко, что было нечасто. — Так вот, о Готье. Он, в общем, так и не стал знаменит, не собрал стадионов, знаешь. Но ему это было все равно. Он хотел, чтобы каждая строчка его стихов была совершенной. Конечно, на его субъективный взгляд. Каждый свой роман, каждый очерк он оттачивал и доводил до понятного только ему идеала. И все это он делал даже не для себя, а для искусства. Понимаешь, Элиза, это вопрос выбора. Тут не может быть компромисса. Либо человек занимается искусством, либо бизнесом. Искусство может стать бизнесом, но бизнес искусством — нет. И иногда я чувствую, что зря взял это прозвище, не стоило мне называться Готье. Догадываешься почему?
