Обложка альбома не соврала, они удивительным образом подходили друг другу, как две детали одного и того же причудливого пазла. И не то было важно, что Готье стал ее первым мужчиной, не в этом было дело, об этом, как ни странно, никто даже и не вспомнил, это было забыто буквально уже на следующий день после того, что случилось. Куда важнее было то, как чисто и красиво звучали их тела, стоило им прикоснуться друг к другу.
Ничего, кроме этого, не изменилось. Они по-прежнему встречались на репетициях, как два шпиона обмениваясь короткими выразительными взглядами. Соня видела, как он обнимает Ингрид и та светится от счастья. Она видела, как легко и естественно Готье живет во лжи, как ложь ему к лицу, обостряет его чувства и даже вдохновляет его, окрашивая легким румянцем его красивое, артистичное лицо. Соня удивлялась, насколько мало значило для нее все это. Чтобы быть с Готье, ей совершенно не требовалось обладать им единолично. Так Соня с удивлением узнала, что она не ревнива. До этого она ничего такого про себя не знала.
На протяжении нескольких месяцев она думала о Готье, он занимал ее, как нерешенная шарада, как сложный вопрос в кроссворде. Но не вопрос обладания или бессмысленных и таких вожделенных обещаний быть вместе волновал ее. Ей только хотелось понять, каково это — оказаться в его руках. Много раз она представляла себе, как его тонкие губы приближаются к ее губам, как происходит что-то, отчего люди теряют голову. Потеряет ли голову она? Ей хотелось понять, что такое любвь, если ради нее люди в буквальном смысле сходят с ума, и что такого в Готье, отчего Ингрид так его любит. Она хотела бы посмотреть на него ее глазами, но этого у нее не получилось, и тот огонь, который сжигал Ингрид, отнимая у нее сон и красоту, не опалил даже края Сониного платья.
Соня очень скоро остыла. Быстрее, чем даже сама хотела. Когда-то, в детстве, она очень сильно любила одно платье — оно висело в витрине ГУМа, на манекене. Белоснежное, с розовым бантом на поясе — оно было таким прекрасным, что Соня часто приходила на него смотреть. Не то чтобы она хотела его носить — оно было замечательным само по себе, там, где находилось, за стеклом витрины, но мама заметила Сонин интерес и купила это платье. Она хотела сделать Соне подарок, ей нравилось, когда ее кукольно-красивая, фарфорово-хрупкая дочь носила изящные шелковые платья.
Соня носила платье несколько месяцев, однако никогда уже не испытывала такого восхищения, какое испытывала, когда видела его в витрине. Она даже хотела, чтобы платье снова перекочевало на плечи пластикового манекена, а она бы смогла смотреть на него и любоваться им со стороны. Но платье уже было ее, и оно пачкалось, на нем оставались пятна от вишневого варенья, которые потом было невозможно вывести. Платье мялось, если не вешать его на плечики в шкафу. В конце концов, оно вышло из моды. Соня больше не смотрела на него с восхищением, однако она носила его, раз уж ей его купили.
Соня больше не смотрела на Готье с восхищением. Она наблюдала за собой. Она помнила, как Ингрид ждала звонков Готье — исступленно, не сводя глаз с телефонного аппарата. Соня не особенно ждала его звонков, тем более что у него и телефона-то ее не было. Она, конечно, скучала по нему, хотела его видеть, но ей не было страшно, что когда-нибудь он уйдет. Она не хотела быть с ним каждую минуту. Когда он был рядом, она с наслаждением смаковала каждую минуту, аккуратно и последовательно наблюдая за собой со стороны. Ей было хорошо с ним, но было вполне нормально и без него. Если бы завтра он перестал приходить и звонить в ее дверь, она бы огорчилась, конечно, но только на минуточку. Ей хотелось снова почувствовать себя в его руках, ей нравилось быть женщиной в его руках, нравилось это новое, совершенно новое, что начиналось в ее жизни. Однако это не меняло ее изнутри. Она оказалась организована другим способом, не так, как Ингрид, и чтобы любить кого-то, ей совершенно необязательно было этим кем-то владеть. Или принадлежать ему полностью. Этой потребности она тоже не испытала. Чувствуя руки Готье на своем теле, она ловила каждую эмоцию, каждый острый взгляд, каждый стук сердца и огненный поток адреналина в крови. Но ей было совершенно неважно, повторится ли это завтра, и как долго ей удастся удерживать на себе его взгляд, смотреть ему в глаза, не отрываясь. Она ни разу не представила себе, как они будут жить в старости. Она не пыталась воображать себя его женой или матерью его детей. Она не хотела никаких клятв верности. В этом она прекрасно понимала Готье. Как птицы из одной стаи, они одинаково мало придавали значения словам, в особенности клятвам.
— Ты так смотришь… — Готье перевернулся на бок и лег, подперев голову рукой. — Что ты хочешь увидеть? Я тебе нравлюсь? Или не нравлюсь?
Соня молчала и улыбалась.
— Это просто нечестно — молчать в такой ситуации. Ты заставляешь меня нервничать. Может, ты задумала меня убить! — Готье приподнялся, сел по-турецки и притянул к себе Соню. — Скажи, Элиза, ты не могла бы смотреть на меня не так загадочно? Да? Нет? Ты поедешь на репетицию?
— Да. — Она кивнула и устроилась поудобнее в его объятиях. — Да.
— Иня сказала, приедут снимать для сайта, хотят разместить видео с нашей репетиции. Кому это может быть интересно?
Соня пожала плечами и провела рукой по его груди.
— Иня все время что-то придумывает. Да?
— О, да! — рассмеялась Соня.
— Активная жизненная позиция — это что-то. Но сказать честно — я этим восхищаюсь. Всей этой бесконечной деятельностью, которую любой другой счел бы бессмысленной. Иня таки продаст нас с потрохами, и если найдется хоть один олигарх, имеющий слабость к такой вот музыке, она нас ему всучит непременно.
Готье рассмеялся, отпустил Соню, у которой от неудобной позы начала затекать шея, и встал. Он подошел к пианино, открыл крышку и принялся перебирать аккорды — ему нравилось, как звучит Сонин инструмент. Иногда он часами просиживал за ним, а Соня устраивалась поудобнее в кресле и о чем-то думала. Готье порой много бы дал, чтобы понять, о чем именно она думает в эти моменты. Она не смотрела на него, а скорее сквозь него, куда-то внутрь себя. Но когда она сидела рядом, Готье было спокойно. В эти моменты разрозненные звуки в его голове вдруг начинали сплетаться в мелодии, в идеи. В ее доме он написал песню «Дух ветра», вернее, не песню еще, а мелодию, и мелодия эта была хороша. Слова он дописал позже ночью, когда уже ушел от Сони. Ингрид пришла в восторг, когда он сыграл ее на репетиции на следующий день.
— Господи, ну как тебе это удается? — прошептала она, когда звуки грустной мелодии затихли. — Какая вещь! Давай ее сделаем с жалейкой, она тут просто будет на своем месте.
— Жалейка? — Готье посмотрел на Ингрид недовольно. Она знала, что он терпеть не может, когда кто-то влезает в его творческий процесс. — Тут нужен рояль. Чистый и первозданный классический звук и что-то еще, я пока не знаю, что именно.
— Конечно. Как скажешь! Это просто отличная песня, Готье, милый. Ты просто молодец! — Ингрид сияла от восторга, она подошла к нему и принялась что-то шептать на ухо, прижимаясь к его груди, притягивая к себе. Готье стоял и не сопротивлялся, он позволял ее рукам скользить по его спине, ее колену прикасаться к его бедру. Но его мысли и его глаза были не здесь, где-то в другом месте или измерении.
