— В Зеландию.
— Ого! — усмехнулась Сара Лейбовна. — А ты не хочешь? Ты странный ребенок. Ты не выдашь меня, что я тебя укрыла? Знаешь, это может быть даже преступление, я не уверена. Но и кошек дома держать, говорят, тоже преступление. Плевать. Да, они уехали. Будешь еще чаю?
— Да.
— Вот и умница. А моя дочь говорила, что это не чай, а помои. Все совала мне какие-то свои израильские коробки, они там упаковывали какие-то чаи. Разорились уже. — Сара Лейбовна пододвинула Соне еще одну чашку. — Бизнес тоже не для всех, как вышло. А чай их был — гадость. Порошок какой-то. Просто добавь воды, выпей и сдохни. Народ-то не Тимошка, видит немножко. Кому нужны ихние эти химикаты, когда у нас в любом парке целый гербарий чаев. И все отличные, вкусные. Верно, вкусные?
— Да. Я… — Соня вопросительно посмотрела на Сару Лейбовну и протянула руку к ее старенькому серому телефонному аппарату с длинным проводом.
— Позвонить нужно? Конечно, звони. Я тут болтаю, болтаю сама с собой. А о чем болтаю, бог знает. Кс-кс-кс! Идем, девочки мои, не будем мешать.
Сара Лейбовна вышла из кухни, и часть ее пушистых обитателей побрела за ней разноцветной меховой стайкой. Одна кошка, правда, осталась величественно лежать на подоконнике. Она, не мигая, смотрела на Соню, и взгляд был таким умным, таким осмысленным, что Соня не выдержала и отвернулась. Взгляд кошки был красноречивее слов.
— Алло? Это ты? Элиза, это ты? Где ты? Я сейчас приеду! — раздался голос Готье на другом конце провода.
Соня выдохнула и дала ему телефонный номер. Через час с небольшим Соня ушла от Сары Лейбовны, которая, кстати, весьма об этом сожалела. Так уж получалось, что за последние несколько лет Соня стала первым человеком, который просто поговорил с Сарой Лейбовной нормально, по душам, а не о кошках, запахе, сумасшедшем доме или каких-то деньгах.
— Ты приходи. Приходи, если будет нужно, — сказала Сара Лейбовна Соне на прощание.
Она вышла ее проводить к подъезду: ей стало ужасно интересно, почему и ради чего тихая и с виду послушная девочка пошла на такое и почему паника плескалась в ее глазах. Слово «любовь» давным-давно исчезло из лексикона старой женщины. Хотя… своих кошек она любила.
Когда из переулка в их двор въехала красивая красная машина и из нее вышел стройный молодой человек и смешная длинноухая рыжая собака, Сара Лейбовна все поняла и улыбнулась.
— Спасибо вам! — сказал Готье, и улыбка его была счастливой, открытой и доброй.
Соня застенчиво улыбнулась и исчезла в салоне автомобиля. Что ее ждет впереди, она не знала, но это ее не пугало. Тем интереснее было посмотреть, что будет теперь, когда она снова вернула в свои руки контроль над собственной жизнью. Если вдуматься, она никогда не выпускала его до конца, просто иногда считала лучшим промолчать, чем вступать в разговор. Родители никогда не считают нужным слушать и по-настоящему честно слышать своих детей, в этом и заключается пресловутый конфликт. Слепые с глухими.
— Ты как? — спросил у Сони Готье и оглядел ее так, словно она и вправду сражалась с предками. Может, ее привязывали к стулу и пытали? Может, морили голодом? Или, наоборот, в целях террора заставляли есть пончики, которые она ненавидела.
— О’кей! — улыбнулась Соня.
Тогда Готье притянул ее к себе и поцеловал. О том, что произошло в квартире-студии на «Соколе» получасом раньше, Готье ей ничего не сказал. Не счел важным, видимо. Так что Соня до какого-то моменты в принципе не задумывалась об Ингрид и остальных, она была куда больше погружена в свою собственную свободу и те чувства, что охватили ее. Это и страх, и мурашки по коже, и необъяснимый восторг, какой бывает на «американских горках».
— Что это было? Почему тебя не выпускали? Володя сказал, что ты сама решила уехать. Они соврали?
— Да. — Соня улыбнулась и посмотрела в окно.
Москва мелькала, пролетая мимо. И после почти двух месяцев заточения все происходящее казалось нереальным. Готье рядом, Борис Николаевич испачкал ее куртку своей слюной. Они свободны, они вместе. Первое намного важнее второго, вдруг поняла Соня. Но второе тоже очень, очень здорово.
— Ты не голодна?
— Нет, — покачала головой Соня.
Они ехали по Тверской в сторону Бульварного кольца, а оттуда повернули на Кутузовский проспект. Только в этот момент она поняла, что что-то изменилось. Они ехали не на «Сокол», а куда-то еще. Но и эта мысль в тот момент не вызвала у Сони никакой реакции — едем и едем. Ингрид, группа, концерты, альбом — все это было чем-то далеким и малозначительным, почти исчезнувшим из ее памяти за прошедшие полтора месяца. Так что Соня просто доверилась Готье.
* * *
О том, что произошло на самом деле, Соня узнала лишь через два дня. Готье привез ее в квартиру, где он был зарегистрирован и проживал с самого детства. Уютная, чистая двухкомнатная квартира, в которую они вошли (Готье открыл дверь своим ключом), не имела никаких следов его присутствия. Соня поняла это почти сразу, в квартире не было ничего мужского, не было ничего музыкального и не было ничего от самого Готье. И тем не менее это был его родной дом, и то, что он привел ее сюда, что-то да значило.
В квартире был сделан хороший ремонт, стояла импортная техника, в прихожей гудел дорогой японский холодильник. На столике возле входа стояла вазочка с искусственными цветами — ландышами. На полу лежал ковер, пушистый и чистый. Из одной комнаты на звук открывающейся двери вышла женщина лет пятидесяти, и Соня догадалась, что это мать Готье.
— Паша, ты?
— Привет, мам, — легко и непринужденно ответил Готье и даже поцеловал в щечку, на что она, впрочем, никак не ответила, а продолжала хмуриться, глядя на неожиданных гостей. — Мам, это Элиза. Нам нужно тут переночевать.
— Надолго? — спросила мать после некоторого раздумья.
— Не знаю. Пару дней, возможно, немного дольше.
Готье пожал плечами и легкой походкой подошел ко второй комнате. Он открыл дверь и зашел в небольшое помещение с множеством фотографий на стенах. Почти на всех фотографиях была одна и та же девушка. Однако кое-где Соня увидела и другого человека, самого Готье, только маленького и совсем другого, не такого загадочного и властного, без этой силы в глазах, а, напротив, неуклюжего малыша в черных брючках и белой рубашечке — у пианино, с тоской в глазах. Смешного, нелепого подростка лет двенадцати, в тренировочном костюме. Серьезного и некрасивого, с прилизанными волосами школьника в форме, в округлой рамке, а рядом — целый класс каких-то незнакомцев из его прошлого. Соня с удивлением отметила, что сегодня она впервые увидела, поняла, что у Готье есть прошлое, и у него есть мать и, определенно, сестра.
— Витка скоро придет с работы. Где вы будете спать?
— Мам, да где скажешь. Где постелешь — там и заночуем. — Готье пожал плечами, повертел в руках статуэтку, которую взял с комода. Кругом все было девичьим, все было обжитым. Все было чужим.
