Она лежала в футболке и фартуке среди битого стекла. Кажется, она при падении вышибла стекло. Когда Леший подбежал, уже столпились люди, вызвали «Скорую».
— В общем, она в «Склифе». И жива она осталась чудом. Слышишь, Готье?
— Я слышу тебя.
— Чудом! Ничего не хочешь сказать? Ты что, вконец свихнулся? Для тебя люди что — мусор? Это же Ингрид! Тебе совершенно все равно? Имей в виду, Леший сказал, что убьет тебя.
— Интересно, за что? — пожал плечами Готье.
— Он сказал, чтобы ты даже не смел приезжать к ней в больницу. Чтобы больше никогда не появлялся рядом с ней или с кем-то из нас. Ты понял меня?
— Я понял, — сказал Готье, чуть помедлив.
— Вот и прекрасно. Имей в виду, ни для кого из нас тебя, скотина, больше не существует. Группы «Сайонара», кстати, тоже больше нет! — сказал напоследок Стас и бросил трубку.
Готье и Элиза сидели молча еще очень долго, в тишине было слышно, как в соседней комнате ходит мать. Потом Готье вздохнул, притянул Соню к себе, уткнулся лицом в ее грудь и судорожно вздохнул.
— Почему, а? Разве я этого хотел? — прошептал он.
Потом Готье ушел и вернулся с бутылкой водки. Это был, кажется, первый раз за все два года, когда Соня видела его пьющим спиртное. Сама она не взяла в рот и капли. Утром, пока Готье еще спал, она забрала аккуратно из его кармана ключи от красной «Ауди» и вышла из дома на Ивана Франко. Меньше чем через час она была в больнице.
Глава 16
О том, в какой палате лежит Ингрид, Соня узнала в справочном бюро больницы. Это оказалось несложно, если знаешь имя, фамилию и отчество человека, а Соня знала, она прекрасно помнила, как Ингрид, смеясь, спросила ее, как, по ее мнению, легко ли жить в России с именем Ингрид Рудольфовна Шеллер. Соня даже помнила, как Ингрид была одета в тот день — какой красивой она была, как ослепительно улыбалась, как громко смеялась, какими порывистыми, красивыми были ее движения.
Теперь Ингрид лежала в большой некрасивой палате среди других больных, и ее правая рука и нога были загипсованы. На ее лице, опухшем и отекшем, расплылась огромная гематома, лицо и особенно лежавшая поверх одеяла левая рука были все в порезах — глубоких и мелких. Соня чуть не закричала, когда поняла, что это бесформенное, перемотанное бинтами существо — Ингрид.
«Главное, что она жива!» — подумала Соня и шагнула к Ингрид.
Та приоткрыла глаза и увидела Соню, застывшую у изголовья кровати. Она плохо себя чувствовала, к тому же приняла много седативов, обезболивающих препаратов — ей было трудно сосредоточиться. Все вокруг было туманным, так что прошло несколько минут, пока Ингрид сумела понять, кто перед ней. Ее глаза открылись еще шире, и Соня испугалась, что своим присутствием сделает еще хуже. Хуже, чем есть.
— Ты? — Голос Ингрид звучал слабо, еле слышно. Так обычно говорила сама Соня. В этом голосе почти ничего не осталось от голоса той яркой женщины, какой она когда-то была. Бесцветный призрак.
— Я, — кивнула Соня.
Ингрид вздохнула и кивнула, тогда Соня присела на краешек ее кровати.
— Я, — повторила она.
— Зачем ты здесь? — прошептала Ингрид, с трудом двигая непослушными губами. Они были бесцветными, почти белыми — видимо, для обычного их яркого цвета не хватало крови. Ингрид повернула голову, это движение далось ей с трудом, но она поймала Сонин взгляд. — Он прислал тебя?
— Нет, — покачала головой Соня, и в глазах Ингрид потухла едва теплившаяся, бессмысленная и абсурдная надежда на то, что Готье передумал. Впрочем, и не было у нее никакой такой надежды.
— Что ж… — Ингрид внезапно снова почувствовала себя смертельно уставшей.
Соня посмотрела на нее и в панике подумала, что срочно нужно сказать что-то еще. Она перебрала все возможные слова в своей голове — они все никуда не годились. Тогда она подумала еще и сказала:
— Он… он вчера напился, — и эти слова подошли как нельзя лучше.
Ингрид снова посмотрела на Соню, на сей раз изумленно. За три года она не видела Готье пьяным ни разу. Никогда. Неважно, что происходило вокруг — рушились ли концерты, уходили ли люди. Да, это что-то да значило.
— Напился? — переспросила она.
Соня кивнула. Готье напился! Это же целое событие. Пусть все остальные вокруг сходят с ума, кончают с собой, прыгают из окон, но это никого не поразит. Но Готье напился — вот событие.
Ингрид слабо вздохнула, и слезы блеснули у нее в глазах.
— Я не знаю, как мне жить дальше. Без него.
— Прости! — Соня почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, чуть ли не впервые в жизни. Нет, не в жизни, но все же она не могла вспомнить другого момента, когда бы ее душу раздирали такие чувства. Ей вдруг захотелось обнять Ингрид, сказать ей, что Готье вовсе не стоил этого, что он — помешанный на себе эгоист, которого интересует только музыка, и что даже она сама, Соня, или, вернее, Элиза, — она тоже не стоит ни единой минуты из жизни Ингрид. Что все эти страсти, их с Готье странный роман — все это какая-то иллюзия, какой-то новый вид самообмана, злая шутка и не более. Ни она, ни Готье все равно не умеют любить, и не научатся, это точно, потому что просто рождены с какими-то другими процессорами внутри. Но как все это сказать, если слова — продажные твари, от них ждешь одно, а они несут в себе что-то другое.
Да и поймет ли Ингрид? Услышит ли? Хочет ли Ингрид узнать о том, кто такой настоящий Готье и чего он на самом деле стоит. Она никогда не хотела этого знать. Любить было для нее куда важнее, чем знать, и Соня это уважала. Чтобы быть такой слепой, нужно очень много сил. Ингрид ведь не потому любила Готье, что он ее стоил или что был хорошим человеком. Она любила его просто так, потому что ее душа умела любить, и как именно это происходит, что именно рождает такую любовь, Соня так и не смогла понять. Отчасти она даже завидовала Ингрид, завидовала даже сейчас, так как ни в каком страшном сне не могла себе представить внутри себя такую любовь, ради которой можно выпрыгнуть из окна.
— Это ничего, — прошептала Ингрид. — Я хочу только, чтобы он был счастлив. Мне не нужно больше ничего. Только чтобы ему было хорошо. Скажи ему, что я прошу его писать дальше. Пожалуйста.
— Нет!
— Не возражай. — Ингрид свободной рукой схватила Сонину ладонь и сжала. — Все, чего я хотела, — чтобы его музыку услышали миллионы. Он заслуживает этого. Он гений, таких больше нет. Думаешь, я не знала, на что шла?
— Ингрид! — всхлипнула Соня.
— Конечно, это было обречено. — Ингрид говорила, тяжело дыша, но остановить ее было невозможно, слова просились наружу из потаенных комнат ее души, и Соня слушала, она делала то, что умела делать лучше всего. — Я знала, что он уйдет. Он не может жить обычной жизнью, он же совсем другой. Он не будет любить такую, как я. Он не будет ни к чему привязан. Кроме музыки.
