Медленно, с мучительным запозданием пришла боль в ладонях и в бедре. Откуда?
— Нормально все, — произнесла хрипло.
И голос какой-то странный. Может, это не она?
— Ты упала. — Над ней стояла женщина. Шли от лавочки.
— Я не падала.
Эля попыталась приподняться. Опять повело в сторону.
— Не торопись!
Ее подхватили, ставя на ноги.
— Не надо! — отпихивалась Эля. — Все в порядке.
— Да ты наш победитель! — стали узнавать родители. — От радости, что ли, на ногах не стоишь?
— Не трогайте! — отбивалась Эля.
— Подожди! Тебе надо помочь!
— Куда ты?
— Стой!
Эля бежала. Старательно переставляла ноги. Действительность пыталась завернуть ее налево, но она крепилась, искала прыгающим взглядом остановку. И уже почти добравшись до стеклянной будки с железной лавочкой, на которую так хотелось сесть, вспомнила. Как всегда! Сумку оставила. С деньгами. Не удивилась. Где-то это уже было.
Упрямо села в автобус. И — о чудо! — доехала до дома без контролеров. В голове неприятная ватная пустота. Мухой в паутине билась занудная мысль — и отсюда выгнали. Она нигде не нужна! Ее везде не любят. Стало ясно — Овсянкин. Он виноват! Белая лошадка, красная попонка. Все время кто-то мешает. Теперь помешал он. Обидел. А обиды так просто забывать нельзя. Психолог в школе говорил — от обид все комплексы. А значит, справедливость надо восстановить. И она придумает Овсянкину такую месть, такую…
В голове рождались сумасшедшие планы. Из жизни супергероев. Прилетел на вертолете, спрыгнул на крышу, железным когтем сделал дырку, проник внутрь. Тут все, конечно, начинают валиться на колени, просить прощение. Падал почему-то все больше Миша, а значит, дело происходит на конюшне. Но зачем ей конюшня, если Овсянкин в жизни передвигается не на лошади, а на своих двоих. Значит, прыгать будет супергерой не на конюшню, а на дом. На крышу двенадцатиэтажки. Какой дом? Что она несет? Мысли путались.
Не заметила, как дошла до своего подъезда, набрала номер квартиры. Запиликал сигнал соединения.
План! Ей нужен план. Может, отравить Ликбеза? Чем? Лебедой? Нет. Испортить подпруги? Будет седлать — заметит. Все не то! Еще хорошо Овсянкину на голову кирпич уронить.
А Миша тоже хорош — она ему так верила, а он придумал, что у них с Овсянкой роман. Как можно любить этого отморозка?
В железной коробочке у нее перед носом пикнуло.
— Кто?
— Папа! — заторопилась Эля. — Это я!
Как здорово, что дома папа. Она ему сейчас все расскажет. Он поймет!
И сразу же начала:
— Папочка…
— Эля? Ты чего?
Голос неправильный какой-то, словно Эля оторвала родителя от очень важного дела. Например, от рекламы по телевизору.
— Я ключи забыла.
— А ты можешь погулять полчасика?
— Чего?
Слишком много Эля набрала в грудь воздуха, собираясь все объяснить. Поперхнулась. Это было даже не удивление. Удивилась она несколько часов назад, увидев прыгающий шарик на ножках рядом с Овсянкой. На сегодня лимит подобной эмоции закончился. Это был просто вопрос. Какой задают, когда среди разговора вдруг наступает тишина.
— Ладно, — передумал отец, и кодовый замок открылся.
Эля вопросительно глянула на дверь. Может, она объяснит, что происходит? Но дверь всего лишь железно скрипнула. Уговорил, Дровосек, с тобой разговаривать будем потом.
Отец стоял на пороге, непривычно взлохмаченный, в наспех накинутой рубашке, в тапочках на босу ногу.
— А ты разве не должна быть у себя на конюшне до вечера?
— Я туда больше не пойду!
Эля потянула с ноги кроссовку. Она страшно устала и собиралась в ближайшее время умереть. Для всех.
— Что у тебя с рукой?
А что у нее с рукой? Ничего особенного. Разодрала вон, кровь шла. Не заметила.
— У нас были соревнования, и я выиграла.
Все еще держа ладонь перед собой, она прошла в ванную. На широкой мягкой подушечке ладони отпечатались точки. Упала, а там камешки, асфальт неровный — вот и следы.
— У вас была борьба?
— Вольная!
— А телефон у тебя где? Не могла позвонить?
— Телефон у меня в сумке. Сумка в каптерке, каптерка на конюшне, а на конюшню я больше не пойду.
Ранки от воды защипало. Надо бы, конечно, в душ залезть. Чего у нее там с боком? Болит.
Подняла глаза к зеркалу. В коридоре стояла женщина. Как раз так, чтобы Эля хорошо видела ее отражение. Лет тридцать, как их учительнице по пению. Светлые распущенные волосы. Белая свободная рубашка, застегнутая на низкую пуговицу — видно оголенное пузо. Пуговиц на планке много, но застегнута только одна. Рубашка велика. Сильно велика. И вообще рубашка не ее.
Эля замерла. Рубашка папина. Он любил такие: светлые, в тонкую, еле заметную полоску. Мама их все время покупала. Пачками.
— Привет!
Женщина красивая. В лице у нее что-то… от беззащитности. Такую не хотелось обижать.
— Твой папа сказал, что ты задержишься. Ты лошадей любишь, да?
Незнакомка растерянно запускала пятерню в густые волосы, теребила их, закидывала назад, но они все падали и падали ей на лицо.
— Люблю, — выдавила из себя Эля.
Она смотрела на рубашку, на замятый воротничок. Хотелось выправить. Потому что это было неправильно.
— Элька, отомри! Ты могла бы и предупредить, что придешь раньше! — как можно веселее произнес папа.
Давно он так не бодрился. С того момента, как поругался с мамой последний раз. Месяц прошел.
— У меня были соревнования, — прошептала Эля.
Она куда-то шла. Почему-то все время встречались углы.
— Куда ты?
Опять угол! Да что же их тут понаставили!
И снова она уперлась взглядом в рубашку. Эти двое собирались заняться сексом, то есть сопеть, вздыхать и тереться друг о друга. Все, как в кино. Или в ее воспоминаниях.
От одной мысли об этом становилось тошно. Как тогда, в темноте. Ей стало тошно. И она ушла. Уйдет и сейчас.
— Подожди!
— Я к маме.
— Элина! Я хочу, чтобы ты мне позвонила, когда приедешь туда!
Дверь! Здравствуй! Какая ты вся… дерматиновая… светленькая… Это, наверное, от взглядов, что на тебя каждый день бросают.
— Зачем?
Она обернулась. Женщина улыбалась, поправляла волосы. Рукав рубашки задрался, оголился худой локоть. А папа, который только что задал этот вопрос, стоит в коридоре. За его спиной дверь в ванную, а чуть дальше кухня.
