Но все эти люди были братьями, Ак-Койнлу, племенем Белого Барана…
Мысли Леонардо, казалось, жили собственной жизнью, потому что размышлял он о грандиозном пиршестве — кипящем жире, горах лоснящегося риса, аппетитном аромате жареного мяса, вареных бараньих головах, что венчают горы подливы, риса и мяса, их разинутых челюстях, черных дымящихся языках, что вываливаются меж белых, как лунный свет, зубов…
Он с отвращением повернул прочь, но смерть окружала его со всех сторон, и он даже не осмелился пройти между курдов, изрубленных на куски изобретенными им колесницами… и вспоминал Понте Веккио, мост мясников, где нельзя было пройти, не переступив через лужи свернувшейся крови или не увидев свеже-разделанных трупов животных, что станут чьим-то ужином.
— Леонардо, ты разве не спал? — спросил Куан, застигнув Леонардо врасплох: тот рефлекторно потянулся к кинжалу, и это, кажется, позабавило Куана.
— Не я один, — ответил Леонардо. — И никто сейчас не спит, кроме мертвых.
Он смотрел на трупы.
— Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.
— Что ж, быть может, тогда тебе придется применить собственное лекарство.
Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся — это зрелище напомнило ему о чуме.
— Нашел ты своих друзей? — спросил Куан.
— Я обыскал весь лагерь, — ответил Леонардо. — Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?
— Тебе следовало бы заглянуть в мой шатер. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.
— Значит, ты доставишь их домой? — спросил Леонардо.
Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой — но только оставаясь у калифа, он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.
— Нет, правитель миров еще не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.
— Куда? — удивился Леонардо.
Куан пожал плечами:
— На войну.
— Зачем? Они ведь не воины… скорее уж наоборот.
— Потому что Кайит-бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. — Куан мягко хохотнул. — И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.
— А Америго?
— Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. — Куан чуть заметно усмехнулся. — Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.
— Я боюсь за них.
— Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.
— Что ты имеешь в виду?
— Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, — сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. — Шлюхи знали обо всем. У них свои… способы добывать сведения.
— Что они знали?
— Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль… но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.
Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд все вокруг замерло, словно сама природа — мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далекие холмы, закутанные в дымку, — все ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звезды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.
Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.
Ямы, заваленные мертвыми телами, забросали землей.
Кайит-бей встретился с Уссуном Кассано.
И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскаленного мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.
Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.
Иерусалим?
Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и мастерскую, в которой воплощались в жизнь его изобретения.
Пустыня была наказанием за все совершенные убийства, за всех обобранных и оскверненных мертвецов.
Удушающий ветер мчался над дюнами и жестким кустарником. Он начался с кратких порывов и вихрей, подобно египетскому хамсину, и постепенно набрал силу. Потеки пота леденили лицо Леонардо; он ощущал на языке солоноватую влагу, как бы в противоположность сухости запекшихся губ, стянутых сухой коркой рук и лица. Хотя он на манер арабов прикрывал рот и нос краем головного покрывала, глаза у него саднили и слезились. Песок жег, точно кислота.
Мир вокруг стал сплошным слепяще-белым маревом, в котором почти ничего нельзя было разглядеть. Они словно плыли во сне, вернее — в мучительном кошмаре песчаного прибоя. Верблюды трусили вперед, медленно прокладывая себе путь сквозь марево, которое, казалось, сгущалось и твердело вокруг них. Леонардо то и дело вскидывался, как частенько случалось с ним посреди глубокого сна. Он едва мог глотать, и это пугало его: горло стискивалось так, что казалось, он вот-вот задохнется. Хотя он и научился бедуинскому трюку пить, как верблюд, вволю у каждого источника — и пил до тех пор, пока не чувствовал, что вот-вот лопнет, — он постоянно мучился от жажды. Во рту все время стоял металлический привкус.
Лишь на час они остановились отдохнуть, скорчась в три погибели под прикрытием одеял, а затем Кайит-бей продолжил свой безжалостный поход. Его войска не пытались даже разговаривать под непрерывным напором ветра, не кричали: «Ради глаз Айше!», как делали они раньше бессчетное множество раз. Айше была духом, сутью пустыни. Солдаты говорили о ней так, будто знали ее, будто она была бесценной жемчужиной, священным Граалем, земным воплощением гурий, которые ожидали их в мусульманском раю — награда тем, кто умер во имя Аллаха. Она была философией, целью, судьбой этого войска, идеей, знаменем, страной.
Таково было волшебство Кайит-бея.
Посредством своих певцов, дервишей, чудесами устного сказительства он превратил ее плоть в дух, сделал ее из шлюхи богиней.
Точно так же, как флорентийцы говорили о святых словно о близких знакомых, словно о богатых, пускай и дальних родственниках, так солдаты калифа говорили об Айше.
И Леонардо казалось непостижимым, что эти люди, с их постоянными внутренними распрями, с их неспособностью прийти к согласию по любым пустякам, могли пожертвовать собой ради идеи любви.
