— Если есть на земле рай, то это, несомненно, Дамаск, — сказал Бенедетто.
— Я слыхал об этом, — отозвался Леонардо.
— Я цитирую ученика поэта Абу-ль-Хасан ибн Джубайра, — пожал плечами Бенедетто. — Но его имя не сохранилось, как не сохранится имя Зороастро, потому что на всех его изобретениях стоит твое имя.
— Я и не подозревал в нем такого таланта, — ответил Леонардо, тщательно подбирая слова, — и лишь несколько дней назад узнал, что он поставил на всех машинах мое имя.
— Что ж, Леонардо, если судить по справедливости, идеи-то были твои. Зороастро лишь доработал их.
Наступило долгое неловкое молчание, лишь усугубленное темнотой и глухим цоканьем копыт по камням и корням кустарника. Наконец Леонардо сказал:
— Да, но доработал блестяще.
Бенедетто рассмеялся:
— Что верно, то верно!
Снова наступило молчание.
— Леонардо!
— Что?
— Почему ты убил его?
— Это Сандро тебе так сказал? — спросил Леонардо.
— Да, он.
— И что еще он тебе рассказал?
— Все: как калиф показал вам обоим Зороастро в зале пыток, что говорил тебе Зороастро, как он молил тебя о прощении, как…
— Что?
— Как ты отвернулся, когда калиф велел своему палачу вздернуть и сбросить вниз колыбель смерти.
— Я… я отвернулся, когда он рассказал мне о своем предательстве, это правда, — сказал Леонардо, — но я пытался остановить калифа…
— Нет, это Сандро пытался остановить его. Ты же мешкал, пока не стало слишком поздно, пока не подняли колыбель, пока калиф не подал знак убить его.
— Это неправда, — упрямо сказал Леонардо, отчаянно стараясь вспомнить, как же это было на самом деле, но воспоминание было смутным, расплывчатым, точно он силился припомнить сон.
Но что, если все это правда? Что, если он и впрямь допустил, чтобы калиф убил его друга? Что, если он пытался остановить калифа лишь тогда, когда было уже слишком поздно и он знал, что поздно? Это дало бы ему возможность отомстить, но смягчило бы его вину.
— Так ты не уверен, да? — мягко спросил Бенедетто — гневная резкость ушла из его голоса.
Леонардо ничего не ответил, не мог ответить. Казалось, темнота, окружавшая их, целиком состоит из снов, и в голову ему пришла безумная идея: если повернуть коня и поскакать прочь от каравана, он окажется прямиком в прошлом, в неизменившемся мире. Он найдет там Джиневру и Никколо, Зороастро и Симонетту… и Айше. Нежную Айше, которая отняла у него Никколо.
— Леонардо, ты так глубоко задумался или просто не желаешь отвечать на мой вопрос? — спросил Бенедетто.
— Извини, что ты спросил?
— Я спросил, любил ли ты Айше.
«Довольно!» — подумал Леонардо, чувствуя, как гнев раскаленной лавой закипает в его груди.
— Довольно, Бенедетто. Быть может, это еще одна моя вина, но мне совсем не по вкусу терпеть твои издевательства и унижения. Я не могу заставить вас думать иначе… ни тебя, ни Сандро. Можете считать меня тем, кем захотите, только оставьте меня в покое!
И с этими словами он поскакал вперед, нагоняя Миткаля и его господина Хилала; но и с ними он тоже не мог ехать рядом, потому что глаза его налились слезами и в горле стоял комок, как у ребенка, которого прилюдно отшлепали.
Пошли они все к черту!
«Да, Зороастро, я убил тебя, — думал он, — я никогда не простил бы тебя». И все же, даже когда он молил Зороастро о прощении, мысли его извращенным образом склонялись к Айше, словно мысль об убийстве Зороастро возбудила его плоть. Он вспоминал, как отвергал ее ласки, ибо был одержим Джиневрой. Однако когда еще существовала возможность вырвать Джиневру из рук ее супруга, когда она написала ему, что ее сердце принадлежит ему, Леонардо, — он взял Айше, взял силой. Айше сопротивлялась, даже когда они, обливаясь потом, продвигались к оргазму, когда он призывал Джиневру, когда воображал, что перед ним Непорочная Дева, сама Мадонна, соблазнительная и святая — и вдруг ставшая далекой, далекой, как звезды, ибо Айше овладела им. Она знала, что он грезит о Джиневре. Но сейчас, во тьме реальной и душевной, он желал Айше; она была бы Джиневрой, была бы Симонеттой, и он преклонил бы перед ней колени и молил бы о конце, о смерти. Он думал о ее ладонях, окрашенных хной, о подведенных тушью глазах, о голубых кружках, изящно вытатуированных между ее грудей с розовыми сосками, слышал, как она зовет его голосом Никколо; он мог видеть, как наяву, ее силуэт, парящий перед ним в темноте.
Но он не любил ее.
Впереди был Дамаск, он светился тысячами огней, и их свет озарял окрестности, окутывая поля и сады облаком мягкого сияния. И Леонардо со своим войском двигался из тьмы к свету, который сам по себе был Граалем.
— Стихи не лгут, — сказал Бенедетто, возникший из темноты, словно призрак, тень; если бы не резкий запах конского пота, Леонардо счел бы его привидением. — Перед нами рай, пускай и с грязными улицами и сточными канавами. «Дивный город и милосердный Господь… насладись им — быстро пролетят мгновения».
— Если этот город может превратить тебя в поэта, значит, он и в самом деле таков, как ты говоришь.
— Зороастро он превратил в изобретателя.
Леонардо бросился прочь от Бенедетто, желая только остаться одному, но его перехватил Миткаль и принялся болтать о Дамаске, о летающих машинах и о себе самом. Он сообщил Леонардо, что избран Богом для грядущей битвы.
Леонардо улыбнулся, вспомнив Христофора Колумба.
— Да, я знал еще кое-кого, кто полагал, что избран Богом для особенной миссии.
— Но я действительно избран! — упрямо сказал Миткаль.
Поняв, что от Миткаля так просто не отделаешься, Леонардо спросил:
— А откуда тебе известно, что Бог избрал тебя, маленький солдат?
Миткалю явно понравились эти слова.
— Мне сказал Хилал, мой благодетель.
— А-а…
— Он купил меня там, где кастрируют черных рабов.
— Но ты же не черный, маленький солдат, — сказал Леонардо.
— И тем не менее Хилал нашел меня именно там. Понимаешь, правитель был христианином и не дозволял кастрировать чернокожих. Но есть такой гнусный город, зовется он Вашало, и живут там дикари, которые не почитают истинного Бога. Они-то и делают эти незаконные операции, но обычно те, кого там кастрируют, умирают.
— Почему? — спросил Леонардо.
— Потому что местные медики невежественны, — вступил в разговор Хилал, подъезжая к Леонардо. — Всех детей, которых кастрируют в Вашало, приходится потом везти в другой город, где есть монахи, которые умеют вскрывать канал пениса и удалять гной. Однако все рабы, которых мы купили в Вашало, умерли либо по дороге, либо после второй операции. Выжил только Миткаль. Я сказал ему, что это Аллах свидетельствует о его особом предназначении: то, что он белый, что его привезли в Вашало и что только он остался в живых.
