— Садись. — Он кивнул на постель. — И подожди минутку, я сейчас приготовлюсь.
— Нери, сейчас же показывай, зачем ты меня сюда притащил, — потребовал Леонардо.
Нери откинул темный капюшон и стянул идеально подогнанный парик. Длинные, волнистые золотые волосы рассыпались по черной ткани ризы.
— Кто ты? — спросил Леонардо, потрясенный тем, что был обманут мистификатором, который теперь снимал с себя слой за слоем что-то тонкое — скорее всего, кожаные накладки. Когда же он умылся водой с мылом и вытерся полотенцами, открылось новое лицо, более удивительное и неожиданное, чем гротескные лики в коридорах.
Лицо Симонетты.
Освобожденная от грима, кожа ее была цвета слоновой кости. Она смотрела внимательно, печально, без тени легкомыслия, высокомерия или похоти. Взгляд ее был недвижен, непроницаем, и, не сводя глаз с Леонардо, она расстегнула свое одеяние и позволила ему упасть к своим ногам. Груди ее теперь казались маленькими, окрашенные киноварью соски грубо выделялись на белизне кожи.
— Нет, пожалуйста, не смотри так тревожно, Леонардо, — сказала Симонетта своим собственным голосом, совершенно не похожим на тот, каким она говорила за Нери.
Подойдя к столу, она налила себе вина и присела рядом с Леонардо.
— Я должен идти, — потрясенно пробормотал он.
— Зачем? У тебя любовная горячка. Уйдя, ты не исцелишься. Но быть может, оставшись…
Симонетта улыбнулась, но без тени насмешки, скорее с грустью. Она не пыталась прикрыться и сидела перед ним нагой, чувствуя себя вполне комфортно.
— Чего ты хочешь? — спросил Леонардо.
— Я всегда хотела тебя, — сказала она тихо, как бы между прочим.
— Если Лоренцо или Джулиано застанут нас здесь…
Она покачала головой и рассмеялась. В сиянии свечей волосы ее казались прозрачным ореолом.
— Для меня это не изменит ничего, — сказала она. — Но для тебя, Леонардо, для тебя это будет концом всего.
— И для тебя тоже; а теперь уйдем отсюда, — настаивал Леонардо с безнадежностью в голосе.
— Я знаю, что с тобой случилось.
Симонетта придвинулась к нему. Леонардо смотрел в пол, избегая взглядом ее наготы, хотя ее запах и близость возбуждали его.
— И что же? — спросил он.
— Я все знаю про тебя, Джиневру и этого старика Николини.
Удивленный, он взглянул на нее в упор.
— Я говорила с Сандро.
— И он рассказал тебе о моих личных делах? — недоверчиво спросил Леонардо.
— Он рассказывает мне обо всем, потому что знает — мне можно доверять. И знаешь почему?
— Нет. — Леонардо был зол и унижен. — Не знаю.
— Потому что я умираю. Сандро знает это, но не может смириться, потому что любит меня.
Леонардо взглянул на нее так, словно она была Джиневрой.
— Не верю, что ты умираешь.
— Это правда, однако мне не хочется доказывать это, кашляя перед тобой кровью. — Тут она обняла его. — Нынешней ночью умираем мы оба.
Леонардо понял, что попался, хоть и знал, что может встать и уйти. Однако его тянуло к Симонетте. Она поймала его, когда он стал почти беззащитен. Она — не он — была волшебницей, фокусницей, престидижитатором.
Но что действительно поразило его, почти отвратив от Джиневры, — глубокая печаль Симонетты. Она на самом деле умирала, иного быть не могло.
Он смотрел, как руки Симонетты скользят по его ногам, касаются его, снимая гульфик. Он чувствовал, что должен остановить ее, но будто забыл, как движутся те мышцы, которые помогли бы ему встать и уйти. И что с того? Он свободен; но такая свобода сама по себе — кошмар. Прежде чем он успел стряхнуть с себя эту грезу (или страшный сон?), Симонетта опустилась на пол и крепко обхватила ртом его пенис. Леонардо замер, будто в ловушке; лишь сердце трепетало и билось, бурно колотясь где-то в глотке. Он думал о воде, о морской глади, о Джиневре, все время о Джиневре; а губы Симонетты, смыкавшиеся на его крайней плоти, были горячи, сам же пенис казался ему твердым и холодным, как лед. Или камень. Как будто он был незаконнорожденным Лотом, который не смог устоять, взглянул на Содом — и стал твердым, холодным, недвижимым камнем
[20]
. Но Симонетта ласкала его, распаляла, отогревала, словно печка, пока он не втащил ее на постель, целуя и вдыхая ее аромат, когда оба стали потеть и биться, один в другом, словно две хорошо смазанные машины из плоти и крови.
Пока он целовал ее, глубоко, испытующе, познавая, она помогала ему избавиться от одежды: она настояла на этом, желая быть ближе к его коже. Леонардо нашел ее язык и позволил ему заполнить его рот; а когда она откинулась на постель, разметавшись рядом с ним, он пробежал языком по ее ключице и прильнул к грудям, как дитя, что сосет молоко из маленьких напряженных сосков.
Леонардо уткнулся лицом меж ее ног и вдохнул сырую пряность земли. Его охватили воспоминания детства: внезапный и яркий образ залитых солнцем склонов Монте-Альбано над Винчи; охряные копи в Валь-д’Элза, цветы, и травы, и натеки в темном гроте в Винчи, гроте, где он провел так много одиноких часов; даже теперь он помнил разлитые в воздухе запахи шалфея и тимьяна, черники и мяты. Он вспоминал свою мать и первую свою мачеху, юную красавицу Альбиеру ди Джованно Амадори. Жена отца была немногим старше Леонардо, и сколько же томительно долгих дней провел он в гроте, желая ее!.. Леонардо поднялся над Симонеттой, чтобы глубже войти в нее. Одновременно с ним она выдохнула, изумленно глядя на него снизу вверх. Лицо ее напряглось, словно она пыталась скрыть затаенную муку. Она была поистине прекрасна, длинные светлые волосы нимбом окружали нежное аристократическое лицо. Однако в этом лице были скорбь и потрясение плакальщицы.
Она была ранима… и смертоносна.
Мадонна чистоты.
Скорбящая мать над мертвым сыном.
Холодная, прекрасная шлюха.
Ее лицо исказилось в гримасе сладострастия, и на миг Леонардо увидел ее Медузой. Однажды он нарисовал такое лицо, еще когда был мальчишкой, и отец продал доску за три сотни дукатов. В этот миг, в эту секунду наваждения перед тем, как кончить, ее сияющие кудри почудились ему золотыми извивающимися змеями, и ему стало холодно. Он прижался к Симонетте, и одна из ядовитых тварей обвила его, он даже ощутил липкое касание ее влажной кожи и тихое шипение других тварей, сплетавшихся и вновь расплетавшихся.
Вдруг Леонардо почувствовал, что за ними наблюдает Джиневра — словно из потаенного уголка его собора памяти. Как будто это он совершал грехопадение.
Однако сейчас, именно сейчас, когда он изливал свою жизнь в прекрасную Симонетту, он щемяще тосковал по Джиневре.
