— Я продолжал занятия анатомией в больнице, синьор Аньоло. Знаешь ли ты, что когда человек стоит с протянутой рукой, то она чуть короче, если ладонь обращена вниз, чем когда повернута вверх? Я проанатомировал руку и насчитал тридцать костей, три — в самой руке и двадцать семь — в кисти. Меж кистью и локтем — две кости. Когда поворачиваешь руку вниз, вот так, — он показал движением левой руки, — то две кости скрещиваются таким образом, что кость с внешней стороны руки косо ложится на внутреннюю. Ну а теперь скажи: разве не нужно знать это тому, кто работает с кистью и резцом?
Аньоло нахмурился и покачал головой:
— Да зачем же это надобно?
— Писать да и ваять верно.
Аньоло покраснел.
— А по-моему, тебе любое средство хорошо, лишь бы за холстом не сидеть! — выпалил он под всеобщий смех.
— Я говорил в больнице с одним стариком. — Теперь Леонардо обращался уже к Андреа. — Его кожа была жесткой, как пергамент, он жаловался на слабость и холод. Через несколько часов он умер. И когда я вскрыл его, то обнаружил причину его слабости и холода, а заодно — почему у него был такой высокий резкий голос. Его трахея, ободочная кишка да и весь кишечник высохли, а в вене под ключицей были камни размером с зубчик чеснока. И изо всех вен сыпалось что-то вроде шлака.
— Дядя Андреа, если маэстро будет продолжать, меня стошнит, — заявила одна из племянниц Верроккьо, девочка лет двенадцати.
— Тогда возьми тарелку и уйди в другую комнату, — мягко посоветовал ей Андреа. Затем улыбнулся и кивнул Леонардо, давая знак продолжать.
— Артерии были толстыми, а некоторые и совсем перекрыты, — сказал Леонардо, как будто его и не прерывали.
— Вот как? — отозвался Андреа.
— Мне кажется, старики слабеют и замерзают оттого, что кровь более не может свободно течь по перекрытым протокам. Врачи настаивают, будто все дело в том, что с годами кровь густеет, но они ошибаются. Они думают, что можно узнать обо всем на свете, только читая умные книжки.
Андреа кивнул с заметным интересом, но вслух сказал:
— Леонардо, мне нравится такое усердие, но боюсь, как бы ты снова не стал мишенью для нападок и пересудов.
— Я не единственный художник во Флоренции, изучающий анатомию.
— Но ты один, как говорят, не боишься Бога.
— Кто это говорит?
— Хотя бы я, — сказал Аньоло.
Леонардо резко повернулся к нему, но тут вмешался Андреа:
— Аньоло, изволь выйти из-за стола.
— Но я…
— Сейчас же! — Когда Аньоло ушел, Андреа сказал: — Как только мы закончим, я хотел бы перемолвиться парой слов с Леонардо.
Эти слова послужили сигналом к окончанию ужина, однако прежде, чем сотрапезники распрощались с Андреа, он махнул им рукой, призывая задержаться.
— Но сперва, — продолжал он, — я должен сделать объявление. Поскольку вы все — члены моей семьи, — при этих словах он взглянул на Франческо и Леонардо, — я хотел бы, чтобы вы первыми услышали эти новости.
Франческо обеспокоенно подался вперед.
— Всем вам известно о моих неладах с венецианцами, — продолжал Андреа.
Речь шла о конной статуе венецианского кондотьера Бартоломео Коллеони. Андреа получил заказ и уже стал работать над макетом, чтобы перенести его в бронзу, но тут венецианцы передумали и заказали фигуру кондотьера мастеру Валлано де Падова. Верроккьо должен был сделать только коня. Услышав об этом, он разбил модель, раздробил на кусочки голову лошади и покинул Венецию. Венецианцы же в ответ объявили, что, появись он в Венеции, сам лишится головы.
— Ну а теперь венецианцы, кажется, готовы удвоить плату, лишь бы я возвратился в их город и отлил им статую, — с улыбкой продолжал Верроккьо.
Удивились все, и в особенности Франческо.
— Как так? — спросил он. — Они же вынесли тебе смертный приговор, разве нет?
— Вынесли, — подтвердил Андреа. — А я ответил на их угрозы. Я сказал, что постараюсь никогда не возвращаться в их вонючий городишко, потому что они, без сомнения, не сумеют восстановить на плечах единожды отрубленную голову, особенно такую умную и уникальную, как моя!
Тут улыбнулся даже Франческо.
— Более того, я сказал им, что сумею заменить голову коня и сделать ее куда более прекрасной, чем она была. — Андреа пожал плечами. — Им это почему-то понравилось.
— Когда ты едешь? — спросила его сестра.
— Примерно через месяц.
— Тогда нам надо время, чтобы привести в порядок заказы, — сказал Франческо. — Нам надо получше поработать с Леонардо, ведь он остается за мастера.
Андреа помялся и все с тем же смущенным видом сказал:
— За мастера останется Пьетро Перуджино.
Все молчали, застигнутые врасплох.
Несколько мгновений висела тишина, затем ее нарушил тот же Франческо:
— Я думал, Пьетро в Перудже.
— Он возвращается в этом месяце, — сказал Андреа. — А теперь, надеюсь, вы извините нас с Леонардо. Нам надо кое-что обсудить.
Вышли все, кроме Никколо, который остался сидеть подле Леонардо.
— Пожалуйста, маэстро, — сказал он, — позволь мне остаться.
— Это личные дела, Никколо, — сказал Андреа.
— Почти такие же личные, как повешение. — Леонардо наконец дал выход огорчению. — Пускай мальчик останется.
— Как хочешь, — пожал плечами Андреа и, помолчав немного, добавил: — Прости, Леонардо, но ты не оставил мне выбора.
— Выбора?
Леонардо откинулся на стуле, подняв глаза к потолку, словно молился.
— Возможно, если бы тебя не обвиняли в содомии, если бы ты писал и ваял сообразно своему положению и тому, чему тебя учили, вместо того чтобы придумывать какие-то изобретения и собирать машины, которые народ почитает нечистыми, если бы ты держался подальше от книгопродавцев с виа деи Либре тогда у меня, возможно, и был бы выбор. Но ты не даешь себе труда уважать даже церковь. У тебя есть деньги покупать лошадей, однако ты не можешь оплатить своего членства в гильдии художников или пожертвовать пять сольдо на праздник Святого Луки!
[46]
— все громче говорил Андреа.
— Так ты хочешь сказать, что предпочел Перуджино, потому что я не читаю по пяти раз на дню «Отче наш» и «Аве Мария»?
— Я отдал ему предпочтение, потому что монахи Валломброзы не станут платить нам, пока ты связан с их запрестольным образом. Они даже просили, чтобы то, что написал ты, было вычищено или записано.
