Однако среди татуировок и полос грязи она разглядела следы растяжек. Ареолы сосков были темные. Просто раньше она не обратила внимания.
На третью ночь солдаты снова пришли за девушкой. Несколько часов спустя ее привели обратно, почти без сознания. Когда Али и Трой мыли ее, Али начала тихонько напевать мелодию, сама того не замечая, пока Трой не окликнул:
— Али, смотри!
Али подняла глаза от кровоподтеков на бедрах и увидела, что девочка уставилась на нее, а по щекам у нее катятся слезы.
Али запела снова:
Прошел немало я скорбей,
Невзгод и черных дней,
Но благодать всегда со мной,
Ведет меня домой.
Девушка зарыдала. Али совершила ошибку — попыталась ее обнять. Ее жалость вызвала настоящую бурю — девушка начала пинаться и толкаться. Али постигло ужасное озарение: у несчастной когда-то была мать, которая пела этот гимн.
Ночь Али провела, наблюдая за пленницей. В свои четырнадцать лет девочка была больше женщиной, чем Али в тридцать четыре. Она была замужем или, во всяком случае, у нее был мужчина. И даже, оказывается, был ребенок. И теперь, когда ее так жестоко насиловали, ей удалось сохранить рассудок. Удивительная сила духа.
Утром Твиггсу — впервые после того, как он перестал голодать, — потребовалось выйти в туалет. Поскольку Твиггс — это Твиггс, он и не подумал попросить разрешения. И один из охранников его застрелил.
Относительной свободе ученых пришел конец. Уокер приказал всех связать и отвести в глубину крепости. Али не удивилась. Она уже давно поняла, что с ними так или иначе расправятся.
24
Tabula rasa
И тьма была над бездною…
Кн. Бытия 1:2
Нью-Йорк
В гостиничном номере было темно, только светился голубой экран телевизора. Удивительно — в комнате слепого без звука работает телевизор. В другие времена де л'Орме и сам мог бы устроить такое, чтобы подшутить над гостями, но сегодня он гостей не ждал. Просто горничная смотрела сериал и забыла выключить.
А на экране была Таймс-сквер, новогодний хрустальный шар падал на беснующуюся от радости толпу.
Де л'Орме перебирал в уме свои любимые строки Иоганна Экхарта. Этот мистик тринадцатого века проповедовал очень простыми словами очень странные вещи. И так бесстрашно — в самой тьме Средневековья.
«Бог есть ожидание. Его любовь словно крючок рыбака. Никакая рыба не подплывет к рыбаку без того, чтобы попасть на крючок. Если она берется за крючок — ей не миновать рыбака. Тщетно она бьется — рыбак уверен в своем улове. И то же я могу сказать о любви. Тот, кого подцепит этот крючок, ловится так, что весь он, с ногами и руками, глазами и ртом, и сердцем принадлежит Богу. И чем вернее он пойман, тем вернее обретет свободу».
Неудивительно, что теолог был осужден инквизицией и отлучен от церкви.
Сделал из Господа какую-то сексуальную госпожу. И совсем уж непонятно — человек обретет свободу от Бога? Бог обретет свободу?.. И что потом? Небытие. Ты проникаешь во тьму и приходишь к тому же самому свету, который оставил. К чему тогда все? — думал де л'Орме. Ради пути? Неужели путь — лучшее, чему может посвятить себя человек?
Так он размышлял, когда зазвонил телефон.
— Узнаешь? — спросили на другом конце провода.
— Бад?
— Точно, я самый, — бормотал Персивел.
— Откуда звонишь?
— М-м-м… — Бывший астронавт говорил как-то странно.
Пьян. Наш «надежный парень» пьян?
— У тебя что-то случилось, — констатировал де л'Орме.
— Еще как. Сантос у тебя?
— Нет.
— А где? — осведомился Персивел. — Ты вообще знаешь, где он?
— Где-то в Корее, — ответил де л'Орме; он не знал, в какой именно Корее. — Там поднялась еще одна группа хейдлов. Сантос должен описать кое-какие вещи, что имеются при них. Золотые чеканки с изображением какого-то божества.
— В Корее? Это он так сказал?
— Я сам его туда послал.
— И почему ты думаешь, что он там, куда ты его послал?
Де л'Орме снял очки. Потер и открыл глаза. Совершенно белые — без радужных оболочек и зрачков. На лицо ему падали разноцветные блики от уличных фейерверков. Слепой ждал.
— Я всю ночь пытаюсь дозвониться до других, — говорил Персивел. — Без толку.
— Новый год, — объяснил де л'Орме. — Наверное, они у своих родных.
— И никто тебе не сказал! — Это звучало не как вопрос, а как упрек.
— К сожалению, не понимаю, о чем речь.
— Теперь уже поздно. А ты и вправду не знаешь? Где же ты был?
— Здесь. Болел гриппом. Неделю просидел в номере.
— А знаешь про такую газету — «Нью-Йорк таймс»? И новости не слушаешь?
— Я решил отдохнуть. Скажи наконец, в чем дело. Иначе я не смогу помочь.
— Помочь?
— Говори, пожалуйста.
— Нам угрожает опасность. Тебе нельзя там находиться.
Постепенно клубок размотался. Две недели назад в хранилище карт музея Метрополитен случился пожар. А перед этим взорвали библиотеку в пещерном храме Юньган в Китае. В последнем преступлении китайцы обвиняют исламских сепаратистов.
За последний месяц в десяти с лишним странах разгромлены или уничтожены архивы и археологические площадки.
— Про музей Метрополитен я, конечно, слышал. Об этом всюду сообщали. Но при чем здесь все остальное?
— Кто-то хочет уничтожить всю нашу информацию. Как бизнесмен, когда закрывает производство. Заметает следы.
— Какие следы? При чем тут библиотеки, музеи? Для чего их уничтожать?
— Хочет прикрыть лавочку.
— Кто? Ты о ком говоришь? Ничего не понимаю.
Персивел рассказывал и о других событиях, включая пожар Кембриджской библиотеке, где хранились древние рукописи из каирской синагоги.
— Полностью, — сказал Персивел. — Дотла. Все уничтожено. И развеяно по ветру.
— Те места, где мы работали в течение года.
— На этот раз хотят уничтожить нашу информацию полностью, — продолжал Персивел. — До недавних пор дело обстояло иначе: там рукопись подпортят, тут фотопленка пропадет. А теперь поставили на широкую ногу. Как будто кое-кто торопится все замести, прежде чем убраться восвояси.
— Совпадение, — сказал де л'Орме. — Сжигают книги, устраивают погромы. Враги разума. Чернь совсем взбесилась.
— Не совпадение. Он нас использовал. Как ищеек. Спустил нас по собственному следу. А мы и рады стараться. А теперь он дал задний ход.
