— А я Пелагея Ивановна. Пойдемте чай пить. Батюшка в
доме, сегодня воскресенье, рабочих не будет, а служба уже кончилась. Вам-то
службу пропускать негоже, осудят люди, или вы в церковь не ходите?
— Почему же… — уклончиво ответила я, стало ясно: бабка
язва и житья от нее не будет никакого. Дождавшись, когда Пелагея отойдет от
окна, я оделась, решив не будить Сеньку, прошла в ванную (надо сказать, что
дом, несмотря на некоторую экзотичность, имел все блага цивилизации), умылась,
недовольно покачав головой при виде своей помятой физиономии, и на выходе из
ванной столкнулась с Пелагеей, которая шла по коридору, вооружась щеткой на
длинной ручке.
— Ты б повязалась, — заметила бабка. —
Нехорошо простоволосой-то… Идем, я тебе платок дам.
Мысленно чертыхаясь, я пошла за ней, прикидывая, как бы
половчее дать понять старушенции, что в ее мудрых замечаниях я не нуждаюсь. Но
платок все-таки повязала, поблагодарила за заботу и направилась в кухню, где
очам моим предстала совершенно фантастическая картина. Отец Сергей сидел за
столом и читал все ту же толстенную книгу, а неподалеку от него, под образами,
стоял на коленях мужик устрашающих размеров, бился лбом о некрашеный пол,
норовя попасть между половиками, отчего стоял чудовищный стук, широко крестился
и причитал со слезой:
— Прости, батя, ради Христа…
Я замерла на пороге, не зная, что меня больше потрясло:
богатырское сложение богомольца или его несколько фамильярное обращение к
господу. Через минуту выяснилось, что хоть он и бил поклоны перед иконой, но
взывал к отцу Сергею.
— Прости, батя, — зарыдал мужик, развернулся на
коленях и вновь тюкнулся лбом, попал в половик, оттого стук не вышел особенно
впечатляющим.
— Стыдился бы ты, Данила, — оторвавшись от книги,
покачал головой батюшка. — Что творишь? Ночью на кладбище песни
распеваешь? В пьяном виде на надгробие спишь. Богохульник.
— Бес попутал, — всхлипнул Данила. — Стыжусь,
батя. Вот не поверишь, как стыжусь, хоть сквозь землю провалиться от срама.
Истинно говорю тебе, в последний раз. Больше ни-ни… в завязках я, даже видеть
ее не хочу, проклятую, через нее все мои несчастья. Прости, батя.
— Бог простит, — вздохнул отец Сергей, Данила
быстренько поднялся и тут увидел меня. На его широкой физиономии с
носом-картофелиной и смеющимися карими глазами расцвела улыбка, и Данила
пробасил:
— Это кто ж такая?
— Дарья Сергеевна, — ответил батюшка, глядя на
Данилу без одобрения. — Родственница, погостить приехала с племянником, я
тебе вчера рассказывал. Или забыл?
— Помню, батя. Дарья Сергеевна, значит? Очень приятно.
А я Данила Дьяконов. — С этими словами он подошел ко мне, слегка
пританцовывая, и протянул руку.
Батюшка покачал головой и в сердцах заметил:
— Горбатого могила исправит, верно говорят.
Пожимая руку Даниле, я имела возможность рассмотреть его как
следует. Роста он был огромного, что-то около двух метров, комплекции
богатырской, а некоторые особенности его физиономии, цвет лица например,
прозрачно намекали на сильную тягу к горячительным напиткам.
— Прошу к столу, — на гусарский манер прогнулся
Данила, одарив меня сияющей улыбкой, отец Сергей прикрикнул:
— Изыди… — И Данила, заметно ссутулившись, бочком
выпихнул себя с кухни и торопливо прикрыл дверь.
— Садитесь чай пить, Дарья Сергеевна, — позвал
батюшка. — На охламона этого не смотрите. Человек он безвредный, бывает,
выпьет… Строжу его, только без особого толка. Однако все мы не без греха.
— А он кто? — устраиваясь за столом, проявила я
интерес.
— Человек, — пожал плечами отец Сергей. — Как
церковь восстанавливать стали, так он и прибился. Зима, мороз, а он в туфлишках
на босу ногу… С тех пор и живет. Как вам спалось на новом месте?
— Спасибо, хорошо, — немного погрешила я против
истины.
— Данила полночи хороводился. И где он водки раздобыл,
ведь не даю ему ни копейки, чтоб душу не смущать. Бывает, целый месяц держится,
и вдруг — на тебе… Слабый человек, что поделаешь, такова природа людская.
В открытом окне возникла физиономия Данилы, он посмотрел на
нас с тоской и пробормотал отчаянно:
— Батя, душа горит, сил нет. Кагорчику бы, батя, чтоб
голова не трещала.
— Изыди, я сказал, — всплеснул руками отец
Сергей. — Изыди, бесовское отродье. Мысли твои грешные да глупые, и меня в
грех вводишь.
Данила еще немного постоял, вздохнул и поинтересовался:
— А Пелагея где?
— Зачем тебе Пелагея?
— Может, по дому помогу чем. — Данила отошел от
окна, а батюшка кинулся к двери и позвал:
— Пелагея. — Бабка не замедлила явиться. —
Даниле похмеляться не давай, как бы ни упрашивал…
— Так ведь батюшка… — начала бабка, но отец Сергей
перебил:
— Смотри, посадит тебя по пьяному делу на крышу, я
снимать не буду. Потакаешь его слабостям, вот и страдай. — Пелагея
потупила глазки, тяжко вздохнула и удалилась.
День прошел спокойно. В половине пятого началась служба в
маленькой часовне, тут же на кладбище. Сенька взирал на все с огромным
интересом, а я, осеняя себя крестным знамением, втайне надеялась, что молитва
положительно скажется на моей психике и ближе к ночи вчерашние страхи меня не
посетят. Впрочем, как я и предполагала, таинственным шорохам, звуку шагов и
даже теням на надгробиях нашлось разумное объяснение: пьяный Данила вчера гулял
по кладбищу. Отцу Сергею помогал служить молодой священник со смешной косицей.
На кладбище он приехал на красной «Оке», после службы пил у нас чай, а потом
удалился. Молящихся было человек двадцать, старушки почтенного вида и двое
нищих мужского пола и неопределенного возраста, явно страдавших с перепоя и с
нетерпением ожидающих, когда закончится служба. Как только она закончилась, оба
пристроились в дверях церкви и, без конца кланяясь, зачастили:
— Подайте, Христа ради…
— Бог подаст, — степенно отвечали бабки, выходя из
церкви и крестясь, а мужички в досаде плюнули и потрусили по аллее к выходу с
кладбища.
После ужина мы с Сенькой сидели на скамейке возле церкви и
болтали о всякой чепухе, чепуха эта была с историческим уклоном и в основном
касалась знаменитостей, похороненных на кладбище.
Еще днем мы посетили могилы бабушки и дедушки и решили, что
ограду стоит заново покрасить. Мы уже собирались идти в дом, когда появился
Данила, присел рядом с нами и заявил:
