— Батя сердится. Огорчил я его сильно: пал столь низко
прошлой ночью в безбожии своем.
— Так ведь он простил вас, — напомнила я.
— Простил, — вздохнул Данила, — но говорил
без ласковости. Выходит, сердится. Ох, грехи мои тяжкие, прав батя, не доведут
они меня до добра.
— Слушайте, а вы кто? — глядя на него с некоторой
подозрительностью, решилась я задать вопрос. Данила попеременно казался мне то
забавным чудаком, то отменным прохвостом.
— Грешник я, — в ответ вздохнул он. — Гореть
мне в геенне огненной… А если вы интересуетесь, кто я есть в этой жизни по
меркам людским, то отвечу вам, Дарья Сергеевна. Жизнь моя полна была
разнообразных событий, так что я иногда думаю, найдись какой писатель, чтоб
описать эту мою жизнь, забавная бы книжка приключилась.
— Вы в семинарии учились? — нахмурилась я, потому
что с русской классикой была знакома, а речь Данилы здорово отдавала
литературщиной, что лишний раз заставляло думать, что он хитрый сукин сын, а
возможно, и жулик.
— Нет, в семинарии учиться судьбой мне было не дадено,
о чем сокрушаюсь, — с тяжким вздохом сообщил он. — По молодости
учился в Рязани, в военном училище.
— В десантном? — встрепенулся Сенька, который к
форме, погонам и прочей военной атрибутике испытывал слабость.
— Точно, — кивнул Данила. — Окончил с
отличием, был дважды ранен, комиссован по состоянию здоровья… — В этом месте я
с подозрением на него покосилась, пытаясь определить, что ж у него за хвороба
такая? — А на гражданке заскучал, — точно стыдясь, сообщил он. —
Ну и запил. Года полтора пил, чувствую, что уж и лишнее, а остановиться никак
не могу. Пил я так, пил и совсем лишился облика человеческого, как вдруг
однажды встретил старого дружка Федю. Я, значит, у пивнушки стою, стену
подпираю, а он на машине мимо катит и, поверите ли, узнал меня, из машины
вышел, обрадовался, обнял, руку трясет, а мне хоть сквозь землю провалиться, до
того стыдно стало. Посадил он меня в машину, к себе привез, всю ночь мы с ним
проговорили, а утром он заявляет: хватит, говорит, Данила, дурака валять.
Пойдешь ко мне работать, дури-то, глядишь, и поубавится, ты за мной, а я за
тобой присмотрю. И стал я у него шофером и охранником. — Данила замолчал и
начал разглядывать свои ноги. Уже совсем стемнело, и что он там видит, было не
ясно.
— А дальше что? — подал голос Сенька.
— А дальше убили Федю. И стал он ко мне каждую ночь
являться, встанет в дверях, грустно так улыбается и говорит: «Что ж ты, Данила,
меня не сберег?» А я плачу и прощения прошу, потому что был грех, крепко я
накануне выпил. Может, оттого все и вышло. Вот я опять и запил, да так, что уж
и понять не мог, где явь, а где бред горячечный. Как-то зимой пошли мы с Федей…
кажись, за бутылкой, идем, и вроде какое-то гулянье, смеются все, а мне не
весело и в сон клонит, я и в самом деле уснул, а очнулся, вижу — ночь темная,
кладбище и волки воют.
— Откуда ж волки? — насторожилась я.
— Почем я знаю? Слышу, что волки, а откуда взялись, мне
неведомо. Все, думаю, конец мне пришел. И только я хотел отдать богу душу, как
увидел впереди огонечек махонький, поднялся и пошел к нему из последних сил.
Вижу дом, а в том доме свет. Стал я в дверь стучать, и открыл мне отец Сергей.
Вот с тех пор возле него и спасаюсь.
Мы настороженно замолчали, и Данила молчал. Потом вздохнул,
перекрестился, глядя на колокольню, и ласково обратился ко мне:
— Дарья Сергеевна, не будет ли у вас двадцати рублей?
Взаймы. На днях должен получить пенсион, верну непременно.
Я с облегчением извлекла из кармана деньги, отсчитала
двадцатку и отдала Даниле.
— Вы ж не хотели батюшку огорчать, — не
удержавшись, напомнила я.
— Так ведь он не узнает. Предстану пред ним в наилучшем
виде. Не беспокойтесь. И спасибо вам преогромное, очень выручили. — Данила
поднялся и ходко потрусил по аллее.
— Как думаешь, он все выдумал? — спросил Сенька.
— Кто ж его знает? — пожала я плечами.
Утро началось с жуткого вопля под окнами.
— Батя, опять роют! — вопил Данила. Сенька,
который спал в моей комнате, испуганно вертел головой, а я торопливо оделась и
пошла в кухню узнать, в чем дело. Отец Сергей пил чай, а Данила носился по
кухне, которая из-за его огромных размеров казалась крохотной, и, размахивая
руками, ораторствовал:
— Нет, батя, так нельзя… возмущает меня это, возмущает
так, что выговорить не могу.
— Нельзя давать волю своему гневу, — наставительно
изрек батюшка, но как-то неуверенно. — Властям виднее, и не твоего ума
дело в их соображения входить.
— Да какие тут соображения? — кипятился
Данила. — Дали в лапу, вот и все соображения. Дождутся они у меня, обегать
будут наше кладбище за тридевять земель.
— Данила, — возвысил голос отец Сергей, тот
повернулся к иконе, перекрестился и пробормотал:
— Прости меня, грешного… и все же, батя, надо бороться.
— Ты лучше чаю выпей и скажи, где всю ночь болтался?
Дарья Сергеевна, вы ему денег не давайте, он с пенсии, конечно, вернет, но
духом слаб, и беречь его надобно от соблазнов, чтоб легче ему было себя
превозмочь. — Я покраснела, устраиваясь за столом, избегая батюшкиного
взгляда. — И рассказов его не слушайте. Ведь все врет. Хотя врет складно и
даже жалобно. Данила, что вчера Дарье Сергеевне врал и зачем деньги выпросил,
ведь сказано было: терпи, преодолей себя, а ты опять в опохмелку.
— Батя, две могилы разом роют, надо в колокола бить.
— Ополоумел, что ли? Зачем же в колокола?
— Народ собирать, чтоб прекратить надругательство над
святой землей. У меня два дружка здесь неподалеку живут, втроем мы с этими…
— Умолкни, — нахмурился отец Сергей. — Не
греши и меня в сомнения не вводи. — Батюшка покачал головой и
перекрестился.
— А что случилось? — рискнула я задать вопрос.
— Бандюков хоронят! — рявкнул Данила.
— Ну и что? — растерялась я.
— Как что? На кладбище давно хоронить запретили, а этим
на новом кладбище не лежится, им сюда надо, чтоб с одной стороны граф, а с
другой князь. Вот и выправляют разрешения, вроде здесь родственники и к ним под
бок эти… А чиновники наши за деньги какую хошь родню найдут, пусть даже и на
кладбище… Тьфу, одно слово — христопродавцы.
— Выходит, кто-то получил разрешение похоронить здесь
близких? — начав соображать, спросила я.
